– У тебя сапоги грязные. Негоже передовому служаке в таких ходить.

Потемневшая от времени засольня вросла в песчано-глинистый грунт свайными столбами. Кержаки-плотники рукомесло знали и ценили. Прежде чем вкапывать сосновые кряжистые стояки, щедро смолили, ограждая от речной и небесной сыри. Пол засольного цеха серебрился от рыбьей чешуи, от раздавленных пузырей. Вместительные бочки не пропускали рассол между плотно подогнанных клёпок. Бондари-умельцы не допускали огрехов. Их весело поющие фуганки вели нужный скос. Стянутые воедино тугими обручами кедровые дощечки притискивались плотненько, надежно.

Пухлощёкая завлекуха Прасковья Саиспаева считалась в засольне лучшей обработчицей рыбы. Охрипшие от паров соли товарки редко величали её полным коренным именем, раскусили наполовину. «Праска, тащи соль!», «Взвой песню, Праска!», «Язи в бочках грустят – возвесели!».

Добродушная Прасковья не обижалась на окрики подруг даже тогда, когда они сокращали её растянутое имя до Пра. Нравится откусывать от вкусного пирога по кусочку – на здоровье. В ней кипела русско-остяцкая кровь, пузырилась весёлость. Её премировывали платками, гребёнками, марлевым пологом, иглицей для вязания сетей. Получит в трудовую награду пятёрочку смятую – не обойдет сторонкой «завинную» лавку «Центроспирта». Соберёт подружек в старой хибаре – песни шире Оби разливаются.

– Раз живём, ведьмы мои хорошие. Чего вялыми карасями по юности плыть… Айда на танцы. Сегодня гармонист Тимур ради меня припрётся.

– Праска, да мы же весь клуб рыбьим жиром обвоняем.

– Пусть нюхают трудовой душок. Сами не одним обским духом питаются. Я на вас флакон одеколона вылью.

– А сама?

– Горжусь запахом засольни… Кому влюбиться – не будет тело шмонать. Есть чутьё – нюхом меховой клад найдёт.

Разбитной Прасковье интересно наблюдать за растерянными засольщицами. Пёрышки чистить принялись. Разгорячённые вином в клуб засобирались. Поправляли волосы. Одёргивали платья, блузки. Заглядывали в тусклое надтреснутое зеркало над оловянным умывальником.

– Давай декалон, рыбий дух перешибём.

Улыбистой девахе не трудно отговорить товарок.

– Ведьмы, отбой! Выворачивайте карманы. С миру по рублику – невинной лавке доход.

Удивлённые подруги таращат глаза, не верят подруге.

Не наскребли капиталу на очередную бутылочку.

Пляшут хитринки в карих раскосых глазах Праски. На ладони пузатенький флакон с зеленоватой огненной жидкостью.

– Знаете, почему одеколон тройным называется?

– Неа.

– Его запрещается единолично пить. На троих, пятерых – не возбраняется… И то. Чего шкуру ублажать, если кишки наодеколонить можно.

Ведьмарки давятся смехом, не принимают на веру гладенькие словечки завлекухи. Слышали: догадливые нарымцы не брезгуют ароматными градусами. «Тройник», «шипрец» у них на почётном горловом счету.

– Пра, неуж внутрь одеколонилась?

– Глупый вопросец. Разведи с водой до молочного цвета, опусти чесночину и через соломину высоси напиточек. Для заедки вяленый чебак сгодится.

Ликбез по «тройнику» закончился хайластыми песнями.

Северная неотступная ночь по цвету разведённого одеколона. Налипла на окна нарымская бель. Тьма с ватой расправится не скоро.

В избушке Саиспаева не дымокурит. Комарья залётного набралось – горстями лови. На окнах, на стенах, на потолке кровососы упитанные. Захмелели от молодой кровушки, не шевелятся.

Тимуровскую голосистую гармошку услыхала первой чуткая Праска.

– Девоньки, танцы сами плывут к нам. Слышите?

Напрягают слух подруги – не улавливают музыку. Трудливые ходики в простенке мелко дробят заоконную тишь.

– Тетери, неужели гармонь уловить не можете?