– Держи всё в секрете.
Узнав от Натана страшную весть, Прасковья Саиспаева набросилась на него с кулаками:
– Гад! Ты упёк его!.. Больше некому…
– Здоровье, нервы побереги. На сносях ведь.
– Совесть мучает… посылочки передаёшь…
– Пойми, землячка, я маленький человек в органах…
– Маленький да удаленький, – не унималась засольщица. – Соперника засадил… Все вы там – зверьё!
– Разберутся – отпустят… ну, пробуксовала где-то машина дознания.
– Чтоб она сгорела эта машина!..
Прасковья родила сына. Лекарица и повитуха разговористая Фунтиха с ухмылкой подняла сибирячка под потолок: светлая капель окропила морщинистое лицо.
– Вот сыкун! – ликовала старушка, с утра пропустившая стакан рябиновой настойки. – Кило на четыре потянет здоровячок.
Дыхание зашлось у Соломониды, когда увидела внука под лиственничной матицей.
– Чего над дитём изгаляешься? Вишь, описался от натуги.
– Не от страха – от радости появления на свет божий. Порода крепкая: в деда-кузнеца… Разливай рябиновку. Гулять будем.
Сыкунчика в честь деда назвали Никодимом. Обмазали правую ладошку смоченной сажей, приложили к тетрадному листу. Получился заметный оттиск…
Толстуха Соломонида вприщур посмотрела на внучонка. По тугим щекам струились созревшие слёзы.
– Кончай болото разводить, – успокоила Фунтиха. – Вернутся твои богатыри.
– Тревожно за них… два клочка из сердца вырвали.
Счастливая Прасковья лежала поверх лоскутного одеяла, нежно поглаживая лобик, щёки бутузика. Беда и радость витали над изголовьем. Сгустилось над молодой матерью роковое время, зависло серым ненастьем, кудлатыми поселковыми дымами. Мечталось: вместе с Тимуром разделят восторг появления любимого человечка… Копошухой был в животе, волтузил ножками… куда бежать собирался, пузанчик?.. Куда убежишь, мальчонок, от жизни, опаскуденной комендатурой. От неё напасти.
Вслушиваясь в бульканье винца, воскликнула:
– Единоличницы! Мне-то поднесите.
– Молоко закиснет, – рассмеялась Фунтиха, подавая граненый стаканчик. – Никодимчик, тебе пока нельзя. Ишь выцеливает глазёнками напиточек скусный.
Повитуха окунула кончик пальца в наливку, мазнула младенца по губам.
– Со крестом! С почином!
Очередной рапорт Горелова комендант подписал охотно.
– Завидую тебе, лейтенант: свободным соколом взметнёшься… На нас сваливаешь собачью службу… С трудоустройством помочь?
– Спасибо. В школу принимают. Буду вести занятия по боевой подготовке.
– Дело.
По привычке Перхоть взъерошил шевелюру. Офицер отступил от стола на шаг, боясь перепархивания обильной мошкары.
«Неужели кончился ад? Выйду из порочных и прочных стен».
С отчётливостью страшных слов встала перед глазами выдержка из стенограммы оперативного совещания. Пришла разнарядка НКВД по Западно-Сибирскому краю: «Вы должны посадить по лимиту 28 июля 1937 года 11 000 человек. Ну, посадите 12 000, можно и 13 000 и даже 15 000…Можно даже посадить по первой категории и 20 тысяч…»
Вот такая лавинообразная цифирь довела лейтенанта госбезопасности до кипения мыслей и крови. Первая категория – расстрельная. Чем не заготовка не пушечного – наганного мяса?!
Все было предусмотрено в той смертельной документине, даже сокрытие преступлений. «…Если будет расстрел в лесу, нужно, чтобы заранее срезали дёрн… потом этим дёрном покрыть это место… нужна всяческая конспирация мест, где приговоры приведены в исполнение…»
Цепкой памятью отличался особист Горелов. Прочитанные в стенограмме наставления пылали в мозгу, прожигали раскаленным железом: «Аппарат никоим образом не должен знать ни места приведения приговоров, ни количества, над которым приведены приговоры в исполнение… ничего не должен знать абсолютно потому, что наш собственный аппарат может стать распространителем этих сведений…»