– Дурной у тебя пес, – мрачно заметил Ойген, когда мы с ним уселись на ступенях заброшенного склада, где раньше хранились машинные запчасти.

Вокруг не было ни души, склад был наглухо заколочен, его окна и двери пестрели граффити. В воздухе пахло теплой травой, старой древесиной и пылью. Земля была усыпана окурками, на ней виднелись чужие следы.

– Он просто испугался, – возразил я.

– Ага, – Ойген открыл банку пива и отвел руку в сторону, чтобы не пролить на себя, – obosrat'sya i ne zhit' teper'.

Я не разобрал ни слова, но узнал речь – не мог не узнать!

– Это русский? Ты говоришь по-русски? – удивился я.

– Это немецкий? Ты говоришь по-немецки? – передразнил он, а потом закатил глаза. – Ну, говорю. И что?

– Ya tozhe.

Если Ойген и был удивлен таким поворотом событий, то виду он не подал.

– Вот как, – только и хмыкнул он, а потом сделал несколько глотков из банки. – У тебя нет акцента.

– Потому что я родился в Регенсбурге, – объяснил я. – Мой отец отсюда, а мама русская.

Ойген поставил банку на одну из ступеней, похлопал себя по карманам и вытащил пачку сигарет и зажигалку.

– А мои оба из России, – сказал он негромко в тот момент, когда я решил, что он уже не ответит. – Из Норильска. Знаешь такой город?

– Нет.

– Повезло. Там очень-очень холодно и грязно. Ну, знаешь, он типа один из самых загрязненных городов во всем мире, – сказал Ойген, закуривая. – А еще там есть черная пурга.

– Черная пурга?

– Ага, – кивнул он. – Это очень сильный ветер, при котором вообще ничего не видно.

– Давно вы переехали?

Ойген как-то нервно усмехнулся.

– Можно сказать и так.

Он протянул мне сигареты, но я отказался.

– Какие мы нежные, – фыркнул он.

По мере того, как пустели банки с пивом, мы разговорились. Я рассказал Ойгену о том, чем занимается мой отец, и он присвистнул. Хоть чем-то мне удалось его впечатлить.

– А твои родители? – спросил я, поглядывая на сигареты.

Идея закурить уже не казалась мне такой уж неправильной.

– Отец в основном тачками занимается, – ответил Ойген, а потом быстро добавил. – Тебе не кажется, что оно какое-то разбавленное? – он кивнул на пиво.

– Может быть.

Он так быстро перескочил с темы на тему, что я понял: он не хочет говорить о семье.

– Наверняка, – со знанием дела протянул Ойген.

Солнце уже садилось, налетел ветер, стало прохладно. Оскар, немного приуныв, лежал у моих ног, уткнувшись носом в лапы. Ойген курил одну за другой и дышал себе на ладони, чтобы согреться. Я заметил, что заусенцы у него на пальцах были обкусаны в кровь.

– В какую школу ты ходишь? – поинтересовался я.

Ойген посмотрел на меня, как на идиота.

– Я не хожу в школу.

– Закончил?

Он поморщился.

– Типа того, – сухо ответил он и вновь затянулся. – Выгнали.

– За что?

Ойген хрипло рассмеялся, провел ладонью по волосам. Я заметил, что уши у него слегка заостренные, как у эльфа.

– За несанкционированный поджог двери директора, – признался он.

– Серьезно?

– Ага.

– Черт, классно.

– Надо же было чем-то себя развлекать, а?

Мы посмотрели друг на друга и взорвались пьяным хохотом. Оскар взглянул на нас с явным недоумением, а потом принюхался к пакету, который все это время лежал рядом со мной.

– Мы забыли про чертовы карривурсты! – я хлопнул себя по лбу.

– Давай их сюда, – поторопил меня Ойген. – Жрать до смерти хочется. Как твоя рука, кстати? Ты здорово через капот перелетел.

– Нормально, – сказал я, понимая, что рука действительно перестала болеть.

Граффити – девушка с голубыми волосами, облупившийся череп, выцветшие зигзаги, лицо Сальвадора Дали – въелись мне в память за несколько часов, проведенных возле склада. Мы задержались на его ступенях до глубокого вечера. Я окоченел, но мне так нравилось сидеть у склада и разговаривать о всем подряд, что уходить совсем не хотелось.