– Давай! – кричу я, пока козел брыкается у меня в руках и пинает живот. – Чего ты ждешь?

– Я не могу, – говорит мой брат. – Я не могу этого сделать.

Он падает на колени и обнимает яйцо как младенца. Мне жаль его, но еще я не могу не думать обо всех тех деньгах, которые мои родители спустили на ветер, отправив его в университет учиться на факультете жертвоприношений.

– Да пошло оно, – говорит Никки, лучшая подруга Дороти. – Я это сделаю.

Никки протискивается в проход и выхватывает яйцо, но, увлекшись, опрокидывает одну из свечей, что расставлены вдоль прохода по высоте, – пламя задевает подол платья, и оно тут же вспыхивает, как Рождественский Горящий Боров. Никки бросает яйцо и бежит к алтарю, объятая пламенем. Она вопит, козел тоже, а потом и все остальные присоединяются – разве что кроме тети Эстель, у которой, Господь ее храни, есть важная миссия, и она во чтобы то ни стало дочитает Гертруду Стайн.

Я смотрю на невесту, замершую у алтаря с раскрытым ртом – широко раскрытым ртом – серьезно, клянусь, вы никогда не видели, чтобы кто-то так широко раскрывал рот.

Она смотрит на меня большими глазами цвета лесной чащи: ты можешь в это поверить?

А я смотрю на нее: ну а чего мы ожидали?

Козел бьется в судорогах у меня в руках, и Дороти начинает смеяться. Затем она поднимает руку и выпячивает подбородок, как будто вот-вот пустится в Танец Лесного Эльфа-Рогоносца, и я начинаю смеяться. Она смеется, и я смеюсь, и, клянусь Богами, я самый счастливый мужчина на свете. Я смотрю на нее, освещенную огнем, измазанную кровью, оглушенную Визгами Хора и воем умирающего козла, и жалею, что не могу жениться на ней еще раз. Я хотел бы жениться на ней еще сто тысяч раз.

Я увидел тебя в метро на маршруте Q, в поезде Манхэттен – Бруклин.

Я был в футболке в голубую полоску и бордовых штанах. Ты – в винтажной зеленой юбке и топе кремового цвета.

Ты зашла на станции «Декалб» и села напротив, наши глаза на мгновение встретились. Я немножко влюбился, так по-глупому, когда создаешь в голове полностью вымышленную версию человека, смотришь на нее и влюбляешься. Но я все равно думаю, что это было неспроста.

Несколько раз мы смотрели друг на друга и отводили глаза. Я пытался придумать, что тебе сказать – может, притвориться, что я заблудился, и спросить дорогу, или сказать что-нибудь о твоих сережках в форме сапожек, или просто заметить «Жарко сегодня». Это все казалось таким глупым.

В один момент я поймал твой долгий взгляд, и ты сразу же потупила глаза. Затем достала из сумки книгу и стала читать – биографию президента Линдона Джонсона, – но я заметил, что ты ни разу не перевернула страницу.

Мне нужно было выходить на «Юнион-сквер», но я решил остаться, подумав, что на 42-й улице я мог бы пересесть на 7-й маршрут, но на 42-й улице я опять решил не выходить. Ты, должно быть, тоже пропустила свою станцию, потому что, когда мы доехали до самого конца маршрута на 96-й улице, мы оба просто сидели в вагоне и ждали.

Я вопросительно посмотрел на тебя, наклонив голову. Ты пожала плечами и подняла перед собой книгу; ты пропустила свою станцию, потому что отвлеклась, вот и всё.

Мы сели на обратный поезд – вниз по Верхнему Ист-Сайду, петляя по Среднему Манхэттену, от Таймс-сквер через Геральд-сквер до Юнион-сквер, под Сохо и Чайна-тауном, вверх по мосту обратно в Бруклин, мимо Беркли и Проспект-парка, мимо Флэтбуш и Мидвуд и Шипсхед-Бей, до самого Кони-Айленда. И когда мы добрались до Кони-Айленда, я знал, что должен что-то сказать.

Но я не сказал ничего.

И мы поехали обратно.