«У меня стало сильно болеть сердце, Двир, – сказал он как-то буднично, – когда так начинает болеть сердце, помирают скоротечно и вдруг. Лавку мне оставить кроме тебя некому. Хозяин из тебя никудышный, так что передай ее в управление. Ты нашел себе дело?»

«Я, ну, я играю на лире».

Отец стукнул по столу. «Чтобы сын Амлофа-оружейника колесил по Кимру в вонючих кибитках скоморохов и кривлялся на площадях?! Я говорю о деле! И если уж ты не способен его себе найти, так будь уж покоен, я смогу».

Он схватился за грудь и продолжил тише: «Как бы я там ни прожил свою жизнь, сколько бы ошибок ни сделал, но я достойный и уважаемый человек. Мне хочется уйти, видя, что и ты становишься таким же, не добивай меня своими глупыми мечтами». И вдруг позвал тебя: «Арфир, сынок», устремив взгляд на твое место так, будто ты вправду сидел там. «Нет, его здесь нет, – покачал он головой, примиряясь с очевидным. – Я, я виноват в этом, Двирид и сам покарал себя. Если ты когда-нибудь еще увидишь брата, так и передай ему, передай сразу, не затягивая. Чем дольше мы медлим, тем робче и паршивей становятся замыслы, и когда мы, наконец, решаемся предъявить их миру, то обнаруживаем, что припасенный невылупившийся золотой обратился никчемным протухшим желтком». Его сморщенная щека увлажнилась, он повалился на рукав и вскоре захрапел. Никогда до или после я не видел его таким, и не слышал больше от него твоего имени. Отец прожил еще три года. Он подыскал мне место, как и обещал, им стала должность управского писаря. К его чести, он не пристрастился к меду, хотя торговля с каждым годом шла все хуже. В последние полгода он почти перестал выходить из комнаты. О том, как я нашел его мертвым и похоронах, я тебе писал. Однако те его слова, конечно, не предназначались для писем.

Прости, что сразу вывалил на тебе все это, – произнес Двирид, понурив голову. – Ты ведь только приехал и так устал. Но, пойми, он просил сказать сразу.

– Мне нечего тебе прощать, Двир, – успокоил я его, хотя сам с трудом сохранял спокойствие. – Неужели ты думаешь, что собственный брат в моих глазах недостойнее других, которых мне поручено выслушивать и направлять? Я – чтец, это – мой путь. Отец хотел бы, чтобы я стал оружейником, – продолжил я. – Мы оба знаем: я вел бы его дела не хуже, но Карид решил по-другому, а исполнить его волю почти всегда означает отказаться от многого, порой даже от дома. Надеюсь, что он понял это перед концом.

Некоторое время мы оба молчали. Огонь в камине с треском пожирал свою дровяную добычу, ни на миг не задумываясь, что тем самым снабжает нас теплом.

– Как ты жил после его смерти? – спросил я.

– Прелестная улыбка стоила мне сотни копий, – переосмыслил пословицу Двирид, улыбнувшись совсем грустно. – С Нерис я познакомился еще при жизни отца, ее родитель продавал нам руду и потому часто наведывался. Однажды он пришел не один, а с дочерью, и, оставив нас с ней наедине, удалился с отцом в мастерскую. Нерис сперва молчала, как и подобает порядочной девушке, но, видя, что и я не тороплюсь начать беседу, вежливо полюбопытствовала о названиях перначей, висевших неподалеку. Я с жаром принялся называть все подряд орудия, чуть не перейдя от имен к предназначению, и в итоге весьма глупо осекся, поняв, что не очень-то пристало описывать молодой женщине способы пробивания черепа, даже если она по независящим от нее обстоятельствам угодила в оружейную лавку. Однако Нерис поблагодарила меня за обогащение ее познаний и ловко заговорила об играх и нарядах на предстоящее Празднество солнца. Через некоторое время родители вернулись, похлопывая другу друга по спине. Отец Нерис довольно подмигнул мне, и я почувствовал, что за стеной не иначе меня и обсуждали. Нас стали часто водить друг к другу, дело шло к помолвке, но тут наша торговля покатилась под уклон, довольное лицо родителя Нерис начало постепенно вытягиваться, а с его дочерью я виделся все реже. Когда отец заболел, мой будущий тесть и вовсе забыл о нас. Уже после отцовой кончины, когда я уже занял должность стряпчего, мы с Нерис столкнулись в Управе, она хлопотала по какому-то спору с соседями.