Товарищи в гостиницу не спешили – загуляли где-то. Лично Кольцов предпочитал работать с мыслями в горизонтальном положении.

За стойкой администрации никого не было. Из старенького приемника представитель братской негроидной расы Африк Симон пел свою нетленную «Хафанану». Песню затерли до дыр, она звучала из каждого пылесоса, создавалось ощущение, что у исполнителя только она одна. Но людям нравилось, спрос формировал предложение.

В ресторане, примыкающем к холлу, тоже играла музыка – тягучий буржуазный рок. Счастливчиков с талонами кормили бесплатно – без особого, разумеется, радушия. Но сегодня девочка в переднике улыбнулась – клиент вызывал симпатию. Ресторан был – одно название, обычное второразрядное кафе. В интерьере – мозаичные плитки, линолеум. Но кормили сносно. «Вкус спессфический…» – сказал бы Аркадий Райкин. Пальчики не оближешь, но и ладно.

Насытившись, он словом и взглядом выразил благодарность, поднялся в номер на третьем этаже. У Швеца что-то брякало – видимо, радиодетали. Вишневский и Москвин еще не подтянулись.

В комнате было душно: первым делом майор распахнул балконную дверь. Ветер разметал шторы – пришлось закрыть, довольствоваться форточкой. Все вокруг – казенное, унылое: старая мебель, служащая десятилетиями (и еще прослужит столько же), трескучий паркет под ногами. На входной двери – инструкция, как вести себя в гостинице.

Про пожароопасный кипятильник там ничего не говорилось. Михаил опустил его в стакан, ткнул вилку в розетку. Чай в ресторане был всего лишь подкрашенной водичкой, хотелось большего. Закипела вода, он насыпал чай. Настя снова набрала ему в дорогу кучу всего – и нужного, и ненужного. Содержимое чемодана переехало в шкаф, разлеглось по полкам. Таблетки, теплые и холодные носки, стопкой семейные трусы – прорывное достижение отечественной легкой промышленности.

Негромко бормотал телевизор: кончились всесоюзные новости, остроумно переругивались Авдотья Никитична и Вероника Маврикиевна. Дуэт Тонкова и Владимирова пользовался бешеным успехом, народ гоготал над ними, как подорванный.

Мысли о работе не выходили из головы. Стакан с чаем опустел, на дне осталась горка заварки. Михаил натянул кофту, вышел на балкон. Ветер выл в кронах деревьев, сыпал дождь. Осень разгонялась, настала ее пора. Городок раскинулся под ногами – во всей своей электрифицированной красе. Темнота уже сгустилась, блестели огни. Горы находились сзади, на запад простиралась равнина. «Оникс» находился где-то справа, за деревьями.

Михаил затушил окурок, вернулся в номер. Перед сном постоял под душем – вода текла практически горячая. Телефон отсутствовал – гостиница не относилась к ведомственным, здесь проживали все подряд. Это был серьезный минус. Настя в последнее время становилась какой-то молчаливой, далекой. Жизненный опыт подсказывал: женское молчание должно настораживать. Долгое молчание – пугать. С ней что-то происходило, и, возможно, это было связано с его участившимися командировками. «Скоро Валюша вырастет, – однажды намекнула Настя. – А с папой до сих пор общается только по фотографиям. Берет их к себе в комнату и разговаривает с ними, как с живым отцом. Это несколько беспокоит, знаешь ли. И Галка на работе постоянно спрашивает: я что, уже развелась?»

Дело двигалось к чему-то нехорошему, и не было возможности этот процесс остановить. С телефоном под боком было спокойнее. Москвин напомнил о майской командировке в Н-ск. Образ преступницы до сих пор стоял перед глазами. Стыдно было за минутную слабость, чуть не поддался чарам – вовремя опомнился, проявил «минутную твердость». Суд приговорил шпионку к серьезному сроку – невзирая на маму, ребенка и положительные характеристики с работы. Дела о шпионаже долго не рассматривали, и приговоры выносились суровые.