Хотела сходить в церковь. Таблеток от зависти не изобрели. Не тут-то было! Со мной такое случилось… Как подошла к храму, так истерика началась. До судорог. Так и было. Подойду к храму, постою рядом, всплакну, а войти не могу.

Тут Верка объявила, что беременна. Здоровье плохое, в стране чёрт-те что, а она второго решила. Родила как выплюнула. Через три дня дома была и как конь – вся в работе.

Платила она нам с Василием хорошо. Премии постоянные. И ещё мы жили в её квартире бесплатно. Она деньги вложила, однушку купила и пустила туда нас. Я с родителями жить не могла, а с Васькиной мамой – спаси и сохрани!

Подруга добро мне делала, а я злилась. Умом всё понимала, а сердце всё равно продолжало щемить от тоски.

Прожили мы в этой хате года два. Вскочил как-то утром Васька как безумный. Скорее-скорее оделся и всё молчком. Я к нему обращаюсь, а он как оглох и ослеп, не замечает меня. Я пошла завтрак готовить, а он куртку схватил и бежать. Я за ним. Кричу, спрашиваю, а Василий даже лифт не стал ждать. Пешком побежал с девятого.

К телефону потом не подходил. На работу не пришёл даже за зарплатой. Есть такое выражение – «сбежал», так вот от меня сбежал муж. Вещи все оставил, ничего не забрал. Через общих знакомых я узнала, что он жил у мамы. Что это было – никто не понял. Главное, что эта ситуация была непонятна мне.

Одна знакомая, да и не она одна, стала меня уговаривать поехать к бабке. Понимаешь? Все уверяли, что это порча. Дали адресок бабы Нюры. От Видного километров тридцать она жила. Деревня Гуськи. Я попёрлась. В деревне сразу поняли, к кому, и подсказали, где дом. Очередь человека четыре. Тут не до спешки.

Старая грязная изба. Внутри пахло сыростью, старьём и ладаном. Баба Нюра – пожилая, подслеповатая, неопрятная тётка.

– Садись, девка. Как зовут тебя?

– Марина, – сказала я и села на хлипкий стул.

Стол был покрыт несвежей гобеленовой скатертью с кистями. Она была настолько затёрта, что рисунок невозможно было рассмотреть. Над столом висела липучка, вся чёрная от мух. Несколько насекомых бились в предсмертных конвульсиях и издавали мерзкое жужжание.

– Смотрю, порчу на тебя навели. Собачья морда называется, – говорила баба Нюра, глядя в банку с водой, на дне которой лежали камушки. – Ты девка красивая, а мужики сначала льнут к тебе, а потом собаку страшную в тебе видят и бегут. И дома своего нет у тебя. Ты как собака бродячая. Только прибьёшься, а тебя гонят. Но и характер у тебя собачий, как у дворняжки. Руку кусаешь, которая кормит, вот тебя и вышвыривают отовсюду. Надо самой постараться измениться. Собаки ведь и добрые бывают, преданные.

– Что же мне делать? – заплакала я, мои плечи вздрагивали от рыданий.

– Не реви. Дам тебе порошочек и водичку. Водой будешь умываться на вечерней и утренней зорьке. Никому её не давай. А порошочек будешь подсыпать. Есть у тебя знакомая женщина, замужняя, у которой всё ладится? Вот ей добавишь в еду.

– А женщине этой что, плохо станет от этого?

– Не дрейфь, девка. Не будет ей плохо. Поделится маленько счастьем и всё. Счастье-то оно такое. Отщипнёшь его чуть-чуть, оно быстро в этом месте нарастёт. Глядишь, и у тебя будет прирастать да прибавляться. А порчу я с тебя сниму. Надо будет приехать ещё раза два. А, может, и больше. Как пойдёт.

Дала мне баба Нюра бутылку с водой и свёрточек с порошком, который напоминал пепел. Стала я водичкой умываться, а пепел Верке в еду добавлять. Она кофе очень любила. Я порошочек этот в него подсыпала, а потом ей заваривала. В пирожки добавляла, вкусняшками угощала разными. Следила, чтобы она сама съедала и выпивала угощение с пеплом.