Ну и ладно. Ладно. Джим закрыл глаза и приготовился.

Но тут его посетила непонятная, интуитивная убежденность – мощная, на грани предвидения. Это Бобби нужно поговорить с ним, а не наоборот. Шутки разума? Не похоже. Она явно попала в беду. Причем в серьезную.

Гард открыл глаза и огляделся с видом человека, очнувшегося от глубокой дремы. Долго ли найти телефонную будку и позвонить? Он даже не скажет: «Привет, а я тут вышел из запоя» или «Не представляю, куда я попал; по крайней мере, здесь не сидит помощник шерифа, любитель поковыряться в носу…». Только одно: «Как ты поживаешь, Бобби?» Если все у нее отлично, надо бы лучше, да некуда, банда Джеймса затеяла перестрелку в Нортфилде, Сандэнс Кид и Бутч Кэссиди ударились в бегство, «а ты-то как, старина?» – Гард ответит: «Великолепно! Пишу для разнообразия кое-что стоящее. Думаю съездить в Вермонт, навестить друзей», а потом вернется на волнорез и прыгнет. Больше никаких проволочек – нырнет, и все. Пожалуй, это будет в самый раз. Жил, как в омуте, и помрет в пучине. Океан был здесь миллионы лет, так что подождет еще пять минут.

«Только не переваливай на нее свои горести, слышишь? Обещай, Гард. Не вздумай сломаться и лепетать, как обиженное дитя. Она – подруга, а не жилетка для слез. Обойдемся без этого!»

Бог весть сколько тысяч раз Джим не выполнял обещаний, особенно данных самому себе, но это слово он сдержит.

Поэт неуклюже вскарабкался на волнорез – каменистый, суровый, того и гляди, сломаешь лодыжку, – и рассеянно огляделся в поисках потрепанной бурой сумки, которую таскал с собой в любые поездки и просто на длительные прогулки: она, должно быть, валяется где-то рядом или в какой-нибудь щели застряла… Сумки не было. Жаль: эта боевая подруга, помятая, замызганная, сопровождала Гарденера со времен его неудачного брака, одна из немногих ценностей, чудом сохранившихся за эти годы сплошных потерь. Что же, теперь и сумка исчезла. А с ней и смена белья, зубная щетка, мыло в пластмассовой коробочке, зубочистки (Бобби время от времени для потехи вялила мясо в сарае), двадцать долларов за подкладкой… и конечно, все неопубликованные стихи.

Впрочем, последнее беспокоило меньше всего. Ведь речь о стихах, написанных за минувшие несколько лет, собранных вместе под неподражаемо остроумным и оптимистичным названием «Радиоактивный цикл» и отвергнутых пятью издательствами подряд. Один безымянный редактор вернул их с припиской: «Поэзия и политика редко сочетаются; поэзия и пропаганда – никогда». Джим понимал всю правоту этой лаконичной нотации… Но и остановиться уже не мог.

Что ж, прилив теперь внесет свою правку волшебным синим карандашом. «Иди и ты поступай так же», – промелькнуло вдруг в голове. И Гарденер, шатаясь, медленно двинулся по каменистому волнорезу по направлению к пляжу, изумляясь тому, как он вообще ухитрился забраться туда, где проснулся: то-то, должно быть, занятно смотрелся со стороны этот смертельный акробатический трюк. Поэт шагал, а за его спиной поднимался над Атлантикой алый пузырь солнца, впереди под ногами, тянулась по гальке неровная тень, а на берегу какой-то мальчишка в джинсиках и футболке поджигал петарды.

Надо же, чудо: сумка не пропала. Лежит себе на берегу кверху дном, немногим выше линии прилива, молния расстегнута. Словно кожаный рот раскрылся и жадно кусает песок. Джим подобрал ее и заглянул внутрь. Пусто, все исчезло. Даже пара грязных подштанников. Гард проверил двойное дно из кожзаменителя. Двадцатка тоже испарилась. Мечты были сладки, но кратки…

Гарденер выпустил сумку из рук. Записные книжки, все три, валялись поодаль на пляже. Одна – вверх обложкой, в виде палатки, вторая мокла пониже приливной линии, распухнув до размеров телефонного справочника, а третью задумчиво перелистывал ветер. «Спокойно, – сказал себе Джим. – Так проходит вся жопа мира».