Всего в университете – тринадцать двориков, и все разные. Бóльшая часть библиотечного фонда была недоступна для студентов и простых читателей, ведь самые ценные книги считались идеологически вредными для советского человека. Поэтому их брали только в закрытых спецфондах по специальному разрешению. К учебе Томас относился очень серьезно, «каждый день сидел в университетской библиотеке до десяти или одиннадцати часов вечера»[26]. Примерно в 1956 году, после событий в Польше, он овладевает польским, чтобы узнавать новости из гораздо более смелых польских газет. Позже польский язык стал своеобразным эсперанто для людей Восточной Европы, оппозиционно настроенных к коммунистической власти[27]. Польская печать была либеральнее, кроме того, на этот язык переводили больше западноевропейской литературы, чем на литовский или русский. Польский приоткрывал окно в мир.

В это время Томас также учит английский и немецкий языки. Вместе с приятелем он даже ищет раввина, «чтобы нас обучил древнееврейскому языку, но разве найдешь раввина в послевоенном Вильнюсе?»[28] Он серьезно интересовался не только литературой и языками, но и современной музыкой, искусством и многим другим: «Попробовал <…> просмотреть „Введение в метаматематику“ Клини, но книга явно требует усидчивости».[29]

В годы студенчества Томас Венцлова изучает и западную, и русскую литературу (в дневнике – имена Поля Валери, Джорджа Оруэлла, Хенрика Ибсена, Фридриха Дюрренматта, Гийома Аполлинера, Томаса Стернза Элиота, Шарля Бодлера, Джеймса Джойса, Марины Цветаевой, Бориса Пастернака, Осипа Мандельштама, Николая Гумилева и других авторов, приводятся характеристики прочитанного). Он совершенствует немецкий язык, изучает философию (Фридриха Ницше, Бертрана Рассела, Иоганна Готлиба Фихте).

В дневнике 1958—1960 годов особенно много записей о Франце Кафке. В 1959 году Антанас Венцлова купил «Замок» Кафки на польском языке. «На книжную базу, – пишет Томас, – пришло несколько книг. Две по специальной резолюции попали в книжный магазинчик ЦК, где их получили папа и Межелайтис. Другие были списаны и сожжены (XIV век!). Еще несколько разделили между собой работники базы, читают и хвалят. Но у них достать трудно».[30]

Другими словами, Кафка кажется особенно опасным писателем (книги даже сжигают), но своим людям читать можно (Антанасу Венцлове и Эдуардасу Межелайтису, будущему лауреату Ленинской премии).

В 1963 году на собрании Союза писателей Антанас Венцлова рассказывает о беседе с одним «талантливым и начитанным юношей» (не с сыном ли?), который не хочет «активно участвовать в жизни», и как пример приводит Пруста и Франца Кафку, «любимого всеми модернистами Франца Кафку, который почти всю жизнь корпел на какой-то мелкой службе и создал гениальные творения».

Венцлова продолжает: «Да, товарищи, были и Пруст, и Кафка – несчастные художники капиталистического общества, наделенные огромным талантом и обреченные из-за болезней и других тяжелых условий на одиночество и самокопание. Они мучительно создавали свои творения, преодолевая недуги и безысходную изолированность от общества. Но эти трагические исключения нельзя считать правилом».[31]

Антанас Венцлова, не желая возвеличивать Кафку и Пруста, не сомневался, однако, в их «огромном таланте». Это было редкостью для того времени: как правило, столпы советской литературы приходили в ужас от книг, выходивших на Западе. Один из литовских прозаиков писал Антанасу о своих младших коллегах: «Приходят люди какие-то опустошенные, духовно усталые, с томиком Кафки в руках вместо молитвенника. Иногда думаешь: может лучше молитвенник, чем Кафка? Там хоть какой, но бог, а тут – ничего святого, обрыв над пропастью, туманы, тьма»