На вопросы сотрапезников Трепач ответил:

– Ничего, ничего, это какой‐то припадочный иностранец. – Но теперь он говорил едва слышно и сразу словно потерял всякую охоту болтать, во всяком случае, понадобилось некоторое время, чтобы кто‐то из приятелей рискнул заменить его, и все равно разговор очень быстро увял.

Казалось, будто у всех у них разом пропало желание и дальше выслушивать тошнотворные подробности о приготовлении не слишком аппетитных блюд, к тому же во всей компании вряд ли кто сумел бы произнести хоть одну интересную фразу. Они как будто почувствовали, что над их столом нависла опасность, и поэтому больше не могли спокойно сидеть рядом с нами.

Турпа обычно вел себя дружелюбно и светски, когда сам того хотел, но был способен внезапно заморозить веселую компанию всего одним пронзительным взглядом, от которого веяло арктическим холодом, или суровым голосом, который иногда звучал хрустко, как шаги по инею или как начавший трещать лед. По своему желанию или в силу необходимости он распространял вокруг зловещее облако. Я пробовал подражать ему, но у меня ничего не получалось.

– Что ты ему сказал? – спросил я. – Он ведь ничего не понял, вряд ли этот болван знает по‐английски что‐нибудь кроме thank you.

– Зато он прекрасно понял другое: я приставил ему к пояснице нож и даже чуть‐чуть надавил. Еще слегка поднажать – и нож вошел бы по самую рукоятку. А откуда ему было знать, какой длины у него лезвие? Попробуй тут угадай.

– Ты что, носишь с собой нож? Совсем спятил? Да и не было причины так возбухать. Но я не видел, когда ты достал нож. Где он у тебя?

Тупра прятал руки под столом, как нашкодивший мальчишка. Потом поднял одну руку с крепко зажатой в кулаке вилочкой для картошки и изобразил скупой жест, будто вонзает ее снизу вверх.

– Знаешь, если я что и утратил с годами, так это свои бесконечные запасы терпения – со временем они неизбежно скудеют. А вот ты, как вижу, успел позабыть наши самые первые уроки. Самые первые, самые давние, но и самые главные в профессиональной выучке, те, что должны были отпечататься в памяти намертво. Любой предмет может стать ножом, то есть оружием – вопрос лишь в том, на что и с какой силой ты его нацелишь. Неужто не помнишь? Если как следует схватить ручку, или даже карандаш, или пинцет, или расческу, не говоря уж о ножничках, пилке для ногтей или зубной щетке, тот, кто почувствует кончик, примет их за нож. У вилочки три металлических зубца, целых три, и они вполне заменят одно широкое лезвие, входя в тело.

Он с довольным видом швырнул вилочку на блюдо (будь он испанцем, непременно сопроводил бы свой жест возгласом: “Ну!”) и поискал взглядом официантку. Но та уже спешила к нам с новой порцией бравас. Поклонники Дуболома воспользовались ее появлением, чтобы попросить счет, – они решили уйти, хотя и сами толком не понимали почему. А он больше рта не открывал, словно онемел.

– Ты знаешь, что произошло в “Гиперкоре”? – спросил Тупра, успев проглотить четыре или пять бравас, которые теперь вроде бы предназначались для меня, так как из‐за его прожорливости я остался голодным.

Тем временем другие посетители, более спокойные, поспешили занять освободившийся рядом стол, и было трудно поверить, что 6 января нашлось столько желающих посидеть на террасе, хотя обычно в этот день люди предпочитают просто выходить на прогулку целыми семьями и глазеть по сторонам. Тупра опять произнес “Хайперкор”, и я хотел было поправить его, но решил, что это не имеет никакого смысла, так как большинство англичан невосприимчивы к другим языкам и к особенностям их фонетики – совсем как испанцы или даже хуже испанцев.