И Ерошка читал. Выходило складно, с выражением. На удивление хорошо. Сергеев усаживался в продавленное кресло. Шишковатые от артрита, усеянные пигментными пятнами кисти замирали на подлокотниках. Дрожащие веки смыкались. Только синие губы на сухом, худом лице беззвучно шевелились порой в унисон. И мелькала на них то и дело мимолётная, взволнованная улыбка. В такие мгновения Сергеев делался по-настоящему счастливым человеком. Он знал это сам, понимал это и Ерошка.
Подростку нравилось читать Толстого вслух. В Красном Роге графа любили и чтили, но в учебниках его произведения были представлены бедненько. Так уж повелось, что советская власть Алексея Константиновича поначалу сильно невзлюбила за оторванность якобы от простого народа и даже на какое-то время запретила – потом, правда, всё же признала, но через силу и стиснув зубы. А школьная программа по литературе мало поменялась за пять лет с распада Союза, так что присутствие краснорогского графа было обозначено там разве что каждому известными «Колокольчиками» да ещё парой-тройкой стихотворений о природе. Тематические мероприятия были по содержанию своему ещё беднее школьных хрестоматий. Так что для Ерошки Толстой, каким он был на самом деле, с его богатой сюжетной, эмоциональной и языковой палитрой, стал настоящим открытием, которое потрясло паренька до самых глубин.
Когда он дочитывал произведение или отрывок, Сергеев благодарил и отпускал молодого друга домой. Ерошка ставил книгу на место, обещал прийти завтра, послезавтра или через два дня и уходил, закрыв дверь до щелчка. А потом шёл домой через всё село и думал, размышлял над прочитанным. Сюжеты и образы вихреобразным хороводом неслись в голове – старые, новые. Все они намертво впечатывались в память – все-все до единого. Видел юный Ерофей своим мысленным взором пустой барский дом из стихотворения: словно бы вот оно, то дворянское гнездо, через речку, рукой подать. Луч света от полной луны льётся в чёрные разбитые окна, а внутри со стен глядят в пустоту «напудренные прадеды» в изъеденных червём увесистых резных позолоченных рамах. Вздрагивал Ерошка, когда представлял себе хитрых крупных стрекоз, что вьются вокруг засидевшегося на берегу омута дитяти да напевают ему в ушко вязкую, дурманящую песнь, увлекают за собой в воду. Представлялся ему порой одинокий, вечно задумчивый курган – последнее пристанище славного витязя, чьё имя уж позабыли потомки, а плачут по нём лишь тучи-бродяги. Изобильный малороссийский край с тучными хлебами, что золотит солнце… и богатырь с пустыми глазницами, что разъезжает на разлагающейся кляче по русским просторам да спаивает люд водкой, рушит раздором семьи, ломает судьбы – точь-в-точь как сейчас… и тревожный медный гул колокола, что сзывает на смертную сечу…
А однажды безлунной, тихой ночью подхватился Ерошка, закричал – приснились ему волки. Девятеро волков во главе со снежно-белым вожаком и с замыкающим хромым. Крадутся вереницей на двор корчмы, рыщут подле церкви – и глаза у них точно свечи. Мальчик поначалу наблюдал их словно на движущейся картине, будто бы самого его там не было. Но вот вожак остановился, поднял голову, уши торчком, шумно втянул влажными ноздрями воздух – замерли и другие волки. Принюхались-принюхались и разом повернули страшные треугольные бошки. И смотрят. И тут сознаёт Ерошка, что стоит напротив краснорогской церкви, а вокруг никого людей. Только он и волки. Белый скалится, рычит, припадает на передние лапы. То же делают и остальные…
Просил старый учитель порой почитать что-нибудь из дневников да писем Алексея Константиновича – вот тут Ерошке становилось скучновато. А сцены из драматической трилогии давались ему с трудом – не понимал он, как один человек может выразительно прочесть вслух пьесу, там ведь по ролям надо.