Спустя полтора месяца юноша вернулся в школу. Он сменил квартиру. А также факультет – оставив социологию, любимую науку Тью, он обратился к занятиям в Службе Экумены, которые были сродни прежним, но вели к совершенно другой работе в будущем. Такая перемена должна была задержать его в школе по меньшей мере на год, после чего, если позволят успехи, он мог надеяться на приличную должность в системе. Справился он блестяще, и спустя два года его вызвали в администрацию школы и самым деликатным образом, принятым среди консулов Службы, спросили, не сочтет ли он для себя возможным и уместным принять назначение на Уэрел. Юноша немедленно ответил согласием. Друзья закатили грандиозную пирушку в честь такого события.

– А я-то, дура, думала, что ты отправишься на Терру, – призналась за столом одна из однокурсниц. – Все эти материалы о войнах и рабстве, о классах, кастах и дискриминации – разве все это не из истории Терры?

– Это из текущих событий на Уэреле, – ответил Хавжива.

Никто не называл его теперь Живом. Из госпиталя он вернулся уже под прежним своим полным именем.

Сосед по столу пихнул ногой бестактную приятельницу, но та не унималась.

– Я-то полагала, что ты отправишься следом за Тью, – вздохнула она. – Решила, что именно поэтому ты больше не обзаводишься подружкой. Господи, если б я только раньше знала!

Все остальные вздрогнули, но Хавжива мягко улыбнулся и примирительно обнял раздосадованную однокашницу за плечи.

Самому ему все было ясно как божий день – как он некогда предал любовь и бросил Йан-Йан, так теперь предали его самого. Не существует пути назад, но нет пути и вперед. Стало быть, следует свернуть, уйти в сторону. И хотя он человек, ему не жить с людьми. Хоть он и стал одним из историков, ему с ними не по пути. Остается лишь жизнь с иной расой.

Хавжива более не питал надежд на какие-то грядущие радости. Он знал, что сам себе все испортил. Но он знал также, что два главных стержня, пронизавшие его жизнь, – боги и историзм – в сочетании друг с другом наделили его недюжинной силой, применимой в любых обстоятельствах, где угодно. И еще он знал, что единственно верное применение знания – осуществлять свое предназначение.

Целитель, навестив Хавживу за день до отъезда на Уэрел, тщательно простукал его и молча присел. Хавжива тоже уселся. Искушенный в молчании, юноша частенько забывал, что оно отнюдь не принято среди историков.

– Что-нибудь беспокоит? – спросил наконец целитель.

Вопрос показался Хавживе риторическим, во всяком случае, задан он был почти в медитативном тоне. Как бы то ни было, нужды отвечать на него юноша не нашел.

– Поднимись, пожалуйста, – велел целитель и, когда Хавжива подчинился, добавил: – Теперь пройдись туда-сюда.

Понаблюдав с минуту, врач констатировал:

– Ты не в себе, вышел из равновесия. Тебе это известно?

– Да.

– Может, устроим вечером «напев самообладания»?

– Незачем, благодарю, со мной все в порядке, – ответил Хавжива. – Просто я всегда теперь такой, немного не в себе.

– От этого ведь вполне можно избавиться, – заметил целитель. – С другой стороны, раз уж ты собрался на Уэрел, может, это даже и к лучшему. Прощай, беззаботная студенческая жизнь!

Они обнялись, как все историки, знающие, что больше никогда не увидятся друг с другом. В этот день Хавживе пришлось выдержать немало таких прощальных объятий. А назавтра он уже ступил на борт звездолета «Ступени Дарранды» и канул в космическую пустоту навечно.

За время перелета – восемьдесят световых лет, релятивистские скорости – умерла мать Хавживы, умер отец, не стало и Йан-Йан. В мир иной перешли все, кого он знал в Стсе, и все друзья по учебе в Катхаде и Be. К моменту посадки они были мертвы уже долгие годы. Даже ребенок, рожденный Йан-Йан, успел стать взрослым, состариться и умереть.