– Так тебе же в пятницу дали!

– А там были и на понедельник?

– Ну да.

– А я их уже все выпила.

– Ничего не знаю, получишь к вечеру на вторник!

На моем самочувствии такой прием таблеток никак не сказался. Еще меня потрясли градусники. Когда я простыла, первый градусник, принесенный мамой от медсестры, я забраковала сразу же: ртутный столбик гордо упирался в цифру 42 и ни за что не хотел оттуда стряхиваться. «Интересно, жив ли тот бедолага, который в последний раз мерил температуру этим градусником?» – подумала я. Второй градусник с виду был нормальным. Но, подержав его минут пять под мышкой, я увидела все те же 42 градуса. Ну, нет, температура у меня, конечно, была – 38 где-то, но никак уж не 42. И только третий по счету градусник оказался пригоден к употреблению.

К процедуре относились по-разному. Некоторые ее панически боялись, сидели в масках и упорно закрывали двери заливочной, как полагалось по инструкции. Инструкция инструкцией, но когда в малюсенькой комнатенке собиралось человек пять-шесть, дышать было просто нечем. Те, кто помоложе и посмелее, издевались над процедурой как могли: «утренняя дойка», «вечерняя дойка», «надои», «привесы». Так изощрялась в остроумии Ленка, моя ровесница с диабетом. Записная оптимистка, она почти серьезно говорила, что ночью к ней прилетят инопланетяне и вылечат. Ну, если не инопланетяне, то наука точно что-нибудь придумает. Как ты сейчас, Ленка? Я знаю про нее, что ее перевели на ГД и у нее большие проблемы с мозговым кровообращением, заносит сильно при ходьбе. Но, в отличие от многих, жива.

После того, как я решила, что деваться мне некуда, жить дальше придется, у меня откуда-то появилось безграничное терпение. Переносила все – боль, тошноту, рвоту, температуру. Иногда, когда что-то особенно доставало, говорила про себя, обращаясь то ли к Богу, то ли к дьяволу: «Ну, давай! Еще добавь, мало лупишь! Не дождешься!». Это я про навязчивое желание покончить со всем разом. Докаркалась.

Как-то проснулась утром, измерила сахар – 15. Многовато. Ну, ничего, бывает. Уколола приличную дозу инсулина. Через пару часов измерила – 20. Не может быть! Колю еще единиц 15, что для меня – просто лошадиная доза. Ничего не ем, жду, когда сахар опустится. Через два часа – 30! Ничего не понимаю уже совсем (при таком сахаре обычно в коме лежат). Вдруг осенило: наверное, у меня глюкометр сломался! Зову медсестру с глюкометром, объясняю ситуацию. Она меряет – на экране написано «МНОГО», а это уже больше 33-х. Так, на меня перестал действовать инсулин. То, что это верная смерть – еще полбеды, гораздо больше напрягает, что это удовольствие растянется дня на три. Может быть, у меня инсулин испортился? Прошу у медсестры инсулин, влепляю еще 15 единиц (вообще-то вкупе получается уже смертельная для меня доза). Жду, меряю – 27. Мама в ужасе бежит в поликлинику к эндокринологу, потому что в отделении врачи говорят: такого НЕ МОЖЕТ БЫТЬ! Подумали бы, а зачем мне им врать-то? Эндокринолог (кандидат медицинских наук) озадаченно чешет репу:

– Наверное, какое-то внутреннее воспаление. Бывает. Но когда-то инсулин все равно должен подействовать. И пусть она поест, голодать бессмысленно.

Вкалываю очередную дозу (уже сбилась со счета, сколько это единиц), ем и не меряю сахар, не могу больше. Вместо этого лежу и дочитываю Донцову, заявив, что хочу хотя бы узнать перед смертью, чем там дело кончилось. Измерили сахар только перед ужином. За 45 секунд, пока ждали результата, чуть с ума не сошли – 11,5. Ну, это хоть как-то! На радостях разрезаю принесенный мне ананас, угощаю народ в палате и с воплем: «Ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй!» – угощаюсь сама. Ни разу такого вкусного ананаса не ела! Тут в палату входит А.: «И она еще удивляется, что у нее сахар высокий! Меньше надо ананасы жрать!».