— Ладно, допустим, я правда что-то пишу, — уклончиво ответила я, отчего-то забоявшись называть вещи своими именами. — Но пишущих людей много. Я могу быть кем угодно — журналистом, корреспондентом, просто домохозяйкой, балующейся прозой на досуге…

— Да, верно. Но мне, по большому счёту, всё равно. Кем бы вы ни были, для меня останетесь писательницей.

Антон, словно бы пылинку, стряхнул мои слова с таким безразличием, что я чуть не выкрикнула ему в лицо: «Да, я писательница! И, между прочим, горжусь этим!».

Но тут он наклонил голову и произнёс вкрадчиво:

— Зовите меня Тони. Ну, или как вам заблагорассудится. Слова — это такие мелочи.

— Мелочи? — встрепенулась я. — И вы говорите это человеку, который что-то пишет?

— Ну, тогда уж поделитесь, что вы пишите.

— Мы, кажется, собирались говорить о вас.

— Разве?

— Да, Тони, — едко ответила я. — В конце концов, это вы пожаловали ко мне за стол, а не я к вам.

Тони улыбнулся. Это была полная бессмыслица, но он улыбался на мою сердитость, и это полностью обезоруживало.

Если бы я писала о нас роман, то в этом месте прозвучало бы что-то вроде:

«Он влюбился в её грозный взгляд, полный злости из-за утраченного самообладания, когда любой вздох, казалось бы, рассчитанный до мелочей, разбивается о простую улыбку, и больше нет пути назад. Радость затмевает всё, но вместе с тем вскипает целая буря чувств, самое главное из которых, — негодование. Потому что так не бывает…».

Или можно выразиться иначе, с противоположной стороны:

«Её прежней отныне не стало, потому что всё, что произошло до этой встречи, потеряло смысл. Конечно, глупо называть любимым человека, о котором знаешь только имя, и то — ненастоящее, вульгарное, выструганное из дешёвых боевиков про гангстеров, где Тони — главный плут и главный симпатяга — влюбляет в себя всё и вся. Но что у этого Тони может быть общего с каким-то киношным героем? Чёрным костюм? Бандитская стрижка? Портфель, украденный из 60-х? Он вовсе не гангстер и курит обычные сигареты — Richmond, пахнущие собакой, искупавшейся в вишнёвом сиропе, — от них противно и сладко одновременно, что хочется немедля уйти, но остаться хочется больше. И вот она смотрит на Тони — не на гангстера из фильма, а на живого мужчину в чёрном одеянии — и понимает, что он не позовёт её сейчас танцевать, не подарит цветов и не увезёт куда-нибудь, неважно куда, лишь бы подальше отсюда, потому что им не по пути. Однако сделать с этим новым необратимым чувством уже ничего нельзя, уйдёт Тони или останется. Потому в мыслях она шепчет: «Не уходи…», а на деле строит невозмутимую, угрюмую гримасу…».

К счастью, тогда у меня под руками не было ноутбука, я его уже убрала. Так что никто не мог забраться в мои мысли, даже я сама. А если бы у меня получилось такое, я бы устыдилась своего такого пылкого романтизма.

Возможно, что-то отражало моё лицо или жесты, к которым я старалась вовсе не обращаться — лишь изредка притрагивалась к стакану виски и поправляла длинные волосы, падавшие на лицо и придававшие ему, как мне казалось, слегка комичное выражение. Наверное, виной тому были происки алкоголя и детских комплексов, оставшихся со школы, где меня дразнили белобрысой шваброй, — у детей не слишком богатое воображение и не слишком добрые сердца, чтобы сравнить субтильную белокурую девочку с чем-то ещё. С тех пор я силилась быть сдержанной во всём, но и сдержанность моя порою давала трещины. Именно поэтому я сердилась и поэтому же млела как девятиклассница на выпускном балу, когда красивый мальчик приглашает её на танец.

Разумеется, мне было слишком много лет, чтобы вспоминать о школе, но, как это часто бывает, возраст мой изменил лишь условные цифры, а сиюминутная боль, вспыхнувшая в далёком детстве, одолевала вновь и вновь.