Я никогда еще так не ошибался…

10. Глава 10. Тим. Тогда

Эти письма - такая нелепость…

как дела? как ты там? ждешь меня?

ты - моя нерушимая крепость

ты - моя ледяная броня

я хочу написать тебе это

я хочу рассказать , что живой,

только лишь вспоминая то лето,

когда все заболело тобой

я хочу написать, что тоскую

что ночами и днями - я твой

я хочу написать, что целую

и не только губами, душой!

я хочу написать… но словами

не получится просто. звеня,

струны в сердце ложатся строками:

как дела? как ты там? ждешь меня?

М. Зайцева

Мы с Ваньком попали в одну роту, служили в мотострелковых , в подмосковном городе Чехове.

Не скажу, что служилось слишком сложно или выматывающе… Наверно, если б были маменькиными сынками, впервые оторвавшимися от родительской юбки, то все проходило бы тяжелее, конечно.

А так… К физическим нагрузкам мы с Ваньком привычные, а в жратве — не гурманы. Главное, чтоб пожирнее и побольше.

Но все равно давило. Казарма, режим, да просто ощущение того, что впереди еще целый год.

Целый проебанный год жизни.

В замкнутом пространстве. Наряды в такой ситуации воспринимались благом: хотя бы что-то делаешь, чем-то занимаешь мозг и тело.

Потому что, если не занимать, то…

То все мысли были там, далеко, в нашем родном городе. Рядом с Веткой.

Как она живет? Как учится? Думает о нас? Обо мне? Не подвалил ли к ней какой-нибудь шустрый скот, не запудрил ли мозги? А если подвалил? А если запудрил? А я здесь…

От этих мыслей хотелось лезть на стену, и я лез.

Ее письма, регулярные, частые, перечитывались по сто раз, причем, писала она одновременно обоим, в одном письме, и вопрос хранения этих простеньких конвертиков был дико актуальным. Каждому хотелось иметь под подушкой все ее послания, особенно последние, самые интересные… Пару раз мы с Ваньком даже дрались из-за этого.

Но это, в основном, где-то в начале срока, когда все было еще очень остро и живо. И преследовали ощущения ее талии тонкой под пальцами, не фантомные, а реальные до покалывания подушечек.

У нас с Ваньком не было особо времени разговаривать на эту тему, да и места не имелось… Не в казарме же, когда все вокруг храпят? А вдруг кто-то не храпит? Нет уж…

Есть вещи, в которых даже самому себе не признаешься.

Но хотелось отдельного письма, отдельного обращения к себе, чего-то… Не знаю, личного, что ли? Чтоб написала, что думает обо мне. Что ждет. Меня.

А Ветка писала нам обоим. И писала про самые простые вещи: погоду, мою бабку, учебу, какие-то олимпиады, в которых она принимала участие, как скучает и ждет, как ходит по нашим местам и плачет…

Эти письма резали наживую.

И мы в ответ старались писать что-то веселое, каждый свое. Ванька тут выигрывал, потому что даже в письмах проявлялся его подвешенный язык. И он вовсю художественно рассказывал Ветке про часть, природу, выползающих на дорогу прямо ужей и жаб, которых в здешних лесах водилось дикое количество. Про сослуживца, не выдержавшего жесткого казарменного режима и однообразной пищи и принявшегося жрать объедки прямо из общего котла. Его комиссовали потом из-за желудка. Про то, что нас возили на стрельбище и там даже дали стрельнуть.

Я ему завидовал страшно, потому что ничего такого не мог написать, не мог придумать. А то, что хотелось написать… Не мог.

Потому мои письма отличались лаконичностью. Пара предложений, пара вопросов… И все на этом.

Мне все время казалось, что я что-то упускаю, не упускаю даже, тупо проебываю! Свой шанс на Ветку, свое будущее, свое счастье!

Конечно, Ванька красиво ей поет!

Вон, про лягушек, которых по всему дорожному покрытию гусеницами раскатывали, как художественно написал! И ржать хотелось и плакать! Писатель, прям! А я… Тупой какой-то… Ни слова нормально не могу ни написать, ни сказать…