– Тяни.
– Тааак… Горько! – Зоя расхохоталась.
– Нумнулл починил клавесин… Вчера сломался клавесин… Я дам тебе… Микрофон
– Тааак! – Зоя расхохоталась
– Ты петь не будешь, лишь держать. Петь я. Курить то… Ты кури… И клавиши, дурёха…
– Ты…
– Кто я?
Рыба
Спички зажгли. Пылала церковь деревянная. Село. Пруд обратился речкой. Чёрной. Но воды те прозрачны, в мути той, и в муке рождаются икринок звуки. Царь-щука разгоняет ряску. Карась костлявый гонит чебака… И окунувшись окунем рожает день. Пескарь! Как пекарь выпекает песню плывя в седые руки рыбака. Спасибо, царь! И побежали воды, и воцарилась жизнь. Икра!
По реке плывёт кирпич, деревянный, как стекло. Ну и пусть себе плывёт. Нам не нужен пенопласт
Чудо есть. В переливах, в перезвуках вод стонал апрель. Капель стучала по набережной, вырываясь из течения и взрываясь отчаянным цоканьем. То ли осень под копытами разлетается в стороны опавшими тополями и грустью, то ли лето великой радостью косматит гриву табуна. В лужах – облака и кони. Брызги. Солнца и комет. С заката в рассвет. На рейд выходят корабли. Каракули и звёзды. Ручей. Он миновал ливнёвку, родившись в бензиновой радуге он проложил путь мимо мостовой и обрёл берега. Журчит, течёт, несётся фрегат по водам вод, вперёд, к океану. К Москва-реке.
Там музыка и праздный люд, на катере экскурсовод глаголит сэмплы. Веселье невер слип. Течёт ручей, несёт фрегат. Мальчишка сладко спит и видит: кони, облака и лужи.
Accident of Birth
Профессор протёр очки, забил пароль, щелкнул Интером и устремился к чёрным пробиркам.
– Вот оно! – хохотал он, – дымит! Газует! Оно моё! Моё! Ди-тя!
Тут распахнулось окно в зале. Второе, третье… Распахнулась дверь, яркий свет, тьма и снова свет. Чёрная пыль, подхваченная сквозняками закружилась, понеслась!
– Вот оно! Газует!
В земле, на глубине в восемь километров шли изменения. Бурлила магма и приливала к коре. Литосфера чрезвычайно уплотнялась, на Камчатке рванул вулкан. Там ураган.
Обдуваемый сквозящим ветром Стенька стоял в проёме распахнувшейся двери и вытряхивал трубку, энергично стуча ею по косяку.
– Ты…? – Нумнулл снял очки, чтобы лучше видеть сквозь задымление и пыль, царящую в кабинете, в лаборатории.
– Я видел дым! И пепел. – Стенька сунул трубку в правый карман.
– И про уголь знаешь? – истерично и испуганно заверещал Нумнулл – Дигидойл! Дигидойл!
Толи вбегает, толи входит тип в тёмных, противосолнечных очках, в Шерлоко-кеппи, в шерстяном, туго перевязанном вокруг горла шарфе, с острым носом, гладко выбритый и с бродавкой под нижней губой. Серьёзно-прагматичный и… несомненно, дурной тип. И пах он голландским сыром. Знаете? Такой… с большими дырками… Не обращая внимания на Стеньку и профессора переместился и уставился на стену.
– Я!
На подоконнике раскрытого окна появился пернатый Капессвет и пропел:
– Я!
– Что, ты? Дигидойл!
– С как доллар! Решётка! Собака! Семь, семь, четырнадцать, пятнадцать! – быстро и громко протараторил Дигидойл.
– Чтооооо? – забегал кругами Нумнулл
– А что? – с неподдельным интересом и ехидством вопросил пернатый.
В чёрной угольной пыли профессор не видел ничего, он не видел пернатого, Дигидойла… Лишь строб. Словно сварщик на стройке.
Стенька взял стул, донес его до угла комнаты, уселся и зажёг трубку.
На стену налипала чёрная масса, хаотично, неравномерно, но плотно. И шевелилась… И набирала объём быстро, как шаг Дигидойла. Стенька выдул порцию дыма и масса отделилась от стены, облако обрело форму головы, засветилось зелёным, послышался хрип и Нумнулл увидел глаза. И чётко услышал низкий тембр, голос, громкий шёпот: “Жми!”