И прежде, чем занять достойное место в парижском университете, Джордано пройдёт нелёгкий путь странствий и путешествий: Генуя, Ноли, Падуя, Женева, Лион, Тулуза… И везде, где он останавливается, он сразу же резко выбивается из общества своих коллег и сверстников: умный, грамотный, литературно одарённый, прекрасно схватывающий всё на лету монах, с паучьей ловкостью фиксирующий и обрабатывающий все знания, которые только идут к нему. Человек талантливый и презренный, но такой интересный и высоко смотрящий, что сильные мира сего будут строиться в очереди на посещение обычного поэта-изгоя. Будучи в Падуе, Бруно пишет одну из своих первых серьёзных книг – «О знамениях времени». Книга эта, к слову сказать, получит одобрение доминиканцев и будет выпущена, предположительно, под псевдонимом Филипп Бруно. Впрочем, информация о самом существовании этого материала будет довольно расплывчатой – ни одной копии не сохранится, книга затеряется где-то на старых пыльных магазинных полках и в итоге исчезнет без следа. Единственным напоминанием о самом её существовании будет факт того, что Бруно всё-таки остался жив – книга станет источником дохода, который не даст поэту пропасть в нищете во время посещения Падуи.

Вторым ключевым моментом путешествий, конечно же, станет Тулуза. Финальный рывок перед штурмом Парижа, последний, как кажется, шанс инквизиции достать оппонента. Здесь Бруно получает в своё распоряжение кафедру философии и читает лекции. Он принимает участие во множестве научных дискурсов и споров, смысл которых заключался даже не в том, чтобы доказать правоту своей позиции, но в том, чтобы силлогизм был защищён настолько грамотно, что оппоненты просто не знали бы, с какой стороны подобраться к нему. В это время Бруно, вероятнее всего, тоже пишет и анализирует очень много. Ничего не сохранится из времён его тулузского наследия – всё будет потеряно или уничтожено. Но то, что именно здесь Джордано проводил львиную долю своего творческого времени перед штурмом Парижа, не поддаётся никакому сомнению. Единственным вопросом, который будет терзать учёных и историков всех последующих времён – откуда рядовой монах мог осознать вещи, которые в своё время осознаёт Бруно? И это не учение Коперника, отнюдь! Являясь хорошим философским подспорьем, Коперник не шагнул дальше, чем в закоулки мыслей Джордано. Бруно сам достраивает теории бесконечности и безвременья пространства, основываясь на измышлениях Коперника, предполагает, что во вселенной есть множество систем, подобной той, что мы сейчас называем солнечной. И что во вселенной этой тысячи маленьких и больших галактик соседствуют друг с другом, являя картину чистой бесконечности.

Историк Лосев в своё время предложил своим коллегам вопрос, от которого те решили отказаться: «Историк должен ясно ответить на вопрос: за что же, в конце концов, сожгли Джордано Бруно?» И действительно – почему Коперника в расчёт не брали, а Бруно – пожалуйста. И расскажите мне басню про гелиоцентрическую систему, я давно её не слышал! Но дело не в ней. И даже не в теориях мистической трансформации мира. Тогда в чём же?

И насколько нужно быть глупым, чтобы утверждать свою правоту в вопросе веры? Как нужно заблуждаться, чтобы не суметь понять – вера у каждого своя. И человек не верит в то, что видит, а видит то, во что верит. Однако объяснить это достаточно сложно – слишком часто люди путают причины и следствия. А в наше время считать глупое единоверие самым верным путём – нормальное явление. Но ведь дураку понятно, что догма всегда неверна. Что в ней всегда кроется сговор и заказ – будь то любой самый простой договор или Вселенский Собор. Но рассуждать о вещах, над которыми даже размышлять запрещено – очень рисковая игра. За неё иногда идут на костёр. За неё НЕПРЕМЕННО идут на костёр. Во все века и все времена. И если вы думаете, что это сложно – стать целью для общественной ненависти, – то достаточно просто начать подвергать сомнению поставленные свыше указания или выданную «неоспоримую» информацию. Достаточно оставаться собой и не подавлять собственные мысли, собственные выводы, которые удалось вынести через огонь общественного недоумения и порицания. В этой идее нет никакой революции – всё честно, всё строго, всё безэмоционально.