Наконец Липа остановилась.

– Вот мы и пришли, – сказала она, чуть запыхавшись. – Теперь можно идти спокойнее.

Я перевел дух и осмотрелся.

Мы стояли у невысокой оградки кладбища.

Мне стало немного не по себе.

Липа же была совершенно спокойна и даже, как мне показалось, весела. Она потянула на себя почерневшую от времени калитку, но та не поддалась, и я поспешил к девушке на помощь.

– Кладбище дает огромную свободу! Я это уже давно поняла. Подумайте только, никто и слова не скажет против того, что я хожу сюда одна. А ведь девице приличествует сопровождение даже при обыкновенных прогулках! Никто не спросит, отчего я тут… – с этими словами Липа неспешно обходила по узким тропинкам старые замшелые каменные плиты и потемневшие деревянные кресты.

Некоторые могилы утопали в высаженных на них цветах, другие же были совсем заброшены. Невольное любопытство подталкивало меня по очереди читать эпитафии на надгробных камнях, и мне казалось, что со всех сторон до меня доносятся предостережения и нравоучения, исполненные житейской мудрости всего человечества. Здесь были и краткие выдержки из Ветхого Завета, и бесталанные любвеобильные четверостишия, и сухие сдержанные слова о чьей-то давно прожитой жизни, уместившиеся лишь в двух строчках, вырезанных на могильном граните.

Вдали среди предгрозового вечернего сумрака светился огонек: это над входом в старую замшелую часовню горела лампада.

Липа свернула на боковую дорожку и остановилась.

– Миша, вы были когда-нибудь на могиле вашего дядюшки? – спросила она, уже второй раз называя меня любезнее, чем того требовали обстоятельства.

Я покачал головой.

Действительно, во всей этой суете с наследством я позабыл про то, что дядя был мне и просто родственником, близким, родным человеком.

Мне стало неловко.

Липа обернулась:

– Хорошо здесь!.. На кладбище все чувствуешь намного острее! Да и память проясняется…

Замедлив шаг, я остановился у нового деревянного креста и горбившегося перед ним холмика земли. Напротив него почти целиком вросла в землю низенькая каменная скамейка. Я перчаткой смахнул с нее бледные сухие прошлогодние листья и сел. Мой взгляд скользнул по кресту, на котором темнели резные буквы: «Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится».

Я вспомнил себя мальчишкой, вспомнил свое детство и дядю, очень изредка приезжавшего к нам в гости, вспомнил однажды подаренную им деревянную лошадь и сладости, которые он всегда нам привозил. Отрезы тканей, преподнесенные им моей матери, были столь богатыми, что потом удивляли весь город. Я вспомнил, как боялся дотрагиваться до этой материи, насколько тонкой и воздушной она казалась. Вспомнил я и огромный стол, который накрывали к дядюшкиному приезду, и большого гуся, которого выставляли на огромном рдяном блюде в окружении сморщенных печеных яблок. Дядя очень любил мою голубятню и спрашивал меня о ней, и вместе мы ходили смотреть молоденьких голубков диковинных пород, которых мне дарили на именины или на Пасху…

Сверкнула молния, и через секунду по небу покатился раскат грома.

Липа схватила меня за руку:

– Скорее отсюда, а то мы вымокнем!.. – и она побежала вперед, увлекая меня за собой.

Но дождь уже хлестал вовсю.

Мы стремглав пронеслись через лабиринт тропинок, затерянных между могил, к часовне, прямо на огонек ее лампады. Массивные каменные ступени церквушки, расписанные теперь темными водяными струями, были покрыты слоем уже отцветших лепестков и опавших листьев. В жару камни раскалялись, и попавшая на них листва просушивалась до коричнево-желтой трухи. Сейчас юбки Липы смели ее прочь, оставив за девушкой чистую дорожку.