А в это время в кабине пилотов пытались связаться с диспетчерскими службами.

– Земля, земля, отзовитесь! Вас вызывает борт 4017. Я вас не слышу! Отзовитесь! Вижу неизвестные летающие объекты. Они идут над нами. Как меня слышите? Отзовитесь! Вас не слышу! Вас не слышу! – не переставал вызывать землю радист.

Командир воздушного лайнера и второй пилот, неотрывно следившие за показаниями приборов, вдруг заметили, что приборы стали давать сбои. Через несколько секунд свет в кабине пилотов погас, погас свет и в пассажирском салоне. Пассажиры испуганно загалдели.

– Всем сесть на свои места! Пристегните привязные ремни! – проходя по салону, успокаивала пассажиров стюардесса. Она была сильно взволнована, и не знала причин, приведших к обесточиванию самолета. – Маленькие неполадки, сейчас бортмеханик все уладит. Спокойствие! По салону не передвигаться!

Не успела стюардесса произнести последнюю фразу, самолет затрясло, и оба двигателя заглохли одновременно.

«И будет тьма предвестником страшных событий. И погрузится мир во тьму за грехи свои. За свои необдуманные поступки, за издевательство над матушкой природой да лишится человек самого дорогого, что у него есть – жизни своей!» – пронеслись слова в голове профессора, которые он услышал от странного попутчика в вагоне метро, на станции Таганской. Это было накануне, за день до его вылета из Москвы. Тогда Гроссман посчитал попутчика сумасшедшим, разговаривающим с самим собой, и не придал значения его словам, но теперь его слова стучали в висках Гроссмана отчетливо, как бой московских курантов.

«Что за бред? – подумал Гроссман. – Все будет хорошо… все будет хорошо! Сейчас заработают двигатели, зажжется свет, и мы благополучно долетим до цели». Двигатели молчали.

^{>Храм Гроба Господня, Иерусалим. Канун православной пасхи.}

Прошло уже четыре часа с того момента, когда Патриарх склонился у Святого Гроба. Стоя на коленях, он продолжал молиться. Только благодаря нескончаемой вере Патриарху удавалось сдерживать и отгонять подбирающиеся к его душе страх и сомнения.

– Верую! Верую! Верую! Верую в милосердие Твое, Господи!.. Будь милостив к нам! Прости нам, грешным рабам Твоим, прегрешения наши! Прости нас грешных и осени знамением своим! Пошли нам, Господи, благодать Твою! Смилуйся над нами, Господи!

Полотняный подрясник Патриарха был пропитан потом. Он выглядел уставшим, но, не взирая на боль в коленях, продолжал просить Всевышнего о снисхождении.

– Не за себя прошу, Господи! За паству свою прошу. Смилуйся над нами! Не оставляй нас одних, Господи! Даруй нам Благодатный огонь! Покажи, что Ты не забыл о нас – твоих земных детях!

На площади у храма и внутри него начинались волнения. То там, то здесь раздавались громкие голоса энергичной арабской молодежи. Началось движение. Нетерпеливые паломники, не дождавшиеся схождения Благодатного огня, выбирались из храма на площадь, чтобы немного отдохнуть от толкотни и вдохнуть глоток свежего горного воздуха.

Смирнов стоял внутри храма, недалеко от входа. К Кувуклии пробиться было невозможно, да он больше и не пытался. У стены Смирнов чувствовал себя спокойней – здесь меньше толкались. Народу в храме было, что селедки в бочке, под самую завязку. Да и площадь у храма была заполнена до отказа. Но там, под открытым небом, дышалось легче. Позади себя Смирнов услышал приглушенные голоса, двое говорили по-русски.

– Ты слышал, что вчера с вечера и почти до двух часов ночи мироточила икона «Возложение тернового венца на голову Спасителя?» – тихо спросил один собеседник другого.