– Разберёмся с латышами, двинем дальше, – чернобровый подпоручик Львов, недавно произведённый из юнкеров, выглядел бодрее других. – Наш второй полк, наверное, к Кромам подходит. Пары дней, чтобы сообща с дроздовцами распушить инородцев, думаю, им достаточно будет. И марш-марш на Тулу!

– Вашими бы устами, – вздохнул Морозов, настроенный пессимистически.

Накануне в Орле от однокурсника по юнкерскому училищу, служившего в штабе бригады, он получил неутешительные известия об Ударной группе красных, вторгшейся в тылы корпуса. Связанный обещанием не распространяться об услышанном, пулемётчик помалкивал.

Не давая затухнуть разговору, отвлекавшему от тревожных мыслей, он подпустил шпильку Цыганскому:

– Почто, поручик, в первом батальоне не задержались? Почто вдругорядь в нашу дисциплинарную воротились? Или не пришлись ко двору княжатам?

Плечистый харьковчанин Цыганский сплюнул с напускным безразличием:

– Язык у вас без костей, господин штабс-капитан. Может, они и княжата, только я не холоп. У них свой взводный из отпуска вернулся, вот и вся разгадка.

Усилившийся ветер нещадно трепал кустарник, росший вдоль оврага, сшелушивая с веток остатки морщенных листьев, шуршал длинными коричневыми космами сухой травы.

Начальник заставы Маштаков поднял воротник кожанки, подтянул за отвороты перчатки и тусклым голосом произнёс:

– Возвращайтесь, это самое, в цепь, господа. Похоже, гегемоны опять зашевелились.

Облапошить уличную не удалось. Приняв кредитные билеты, она склонилась к тускло светившему ночнику и принялась их пристально рассматривать.

– Ты чего это, хипесник[24], удумал?! – пронзительный голос проститутки вдруг взвился под самый потолок. – Дурака под шкурку загнал, а бумажки пихаешь негодные! Ах ты, мазурик! Ах, фармазон! Рятуйте[25], люди добрые!

Скандал на занимаемой жилплощади в планы Вени Брошкина не входил. Его отношения с квартирной хозяйкой и без того были натянутыми.

– Тихо! Не орать, как там тебя! Ошибся я, Клеопатра. Не хочешь «пятаковскими»[26], изволь «колокольчиками»[27]! Не блажи, кому говорю!

Женщина, успевшая к моменту расчёта натянуть лишь сиреневые нансуковые[28] панталоны, левой рукой вырвала у кавалера банкноты, а правой швырнула ему в физиономию порченые кредитки. От размашистого движения тяжело колыхнулись груди, отвисавшие чуть не до пояса. Бумажки, крутясь и шелестя, разлетелись по комнате.

Проститутка, не переставая сволочиться, закопошилась в брошенных на стуле одеждах, а Веня на ощупь раскрыл портсигар. Шумная вспышка фосфорной спички показалась неправдоподобно белой. В руке заплясал острый огонёк. Макнув в него кончик папиросы, Веня порывисто затянулся, услышав шорох тлеющей бумаги.

«Поскорей бы выметалась дешёвка», – подумал, боясь взглянуть в сторону одевавшейся женщины.

Когда полчаса назад Брошкин на углу Рыбной и Университетской сторговался с уличной проституткой, её глуповатое лицо показалось вполне подходящим для каверзы, которую он проворачивал не впервые. Предыдущие вольты прошли без сучка и задоринки.

Советские деньги образца 1918 года, наречённые народом «пятаковками», активно ходили в губерниях, занятых белыми. Запретить их в приказном порядке не удалось, поэтому власти решили обменивать «пятаковки» на донские ассигнации по курсу «один к одному», но не более пятисот рублей в руки. Выкупленные кредитки гасились пробивкой и передавались в ОСВАГ[29]. Там на них типографским способом наносились ругательные надписи: «деньги для дураковъ», «обманули комиссары, кучу денегъ надавали, а теперь за эти знаки ты не купишь и собаки», «деньги у большевиковъ, как и всё остальное, – обманъ» и тому подобные. Испорченные купюры в подрывных целях сбрасывались с аэропланов над городами, на которые наступала Добрармия. В верхах ОСВАГа всерьёз считали, что такая акция способствовала взятию Киева.