И скамейки стоят если не на тех же точно местах, что в шестьдесят третьем году, но на очень похожих. Вот весна шестьдесят третьего года.

Кстати, у меня в руке именно такой бегающий мышонок, как я рассказывала.

А вот это место теперь.

В детстве, когда мне было лет пять-шесть, меня часто водили гулять в сквер, но туда надо было именно водить – по пути было два перекрестка, да и идти надо было минут десять, мама не хотела рисковать.

Вот этот снимок тоже сделан в сквере, достаточно посмотреть за наши с подружкой спины и спинку скамейки. Это зима шестьдесят первого года, на заднем плане тогдашняя детская коляска, низенькая, чтобы дитя не выпало с высоты.

Помню с тех времен, как готовили место под памятник маршалу Толбухину – сначала насыпали холмик на том месте, где теперь клумба, и оставили на зиму. Взрослые гадали в разговорах, что бы это могло быть – клумба, основание для беседки или что-то еще. А мы катались с холмика на санках всю зиму, пока весной не поставили на это место памятник маршалу. Меня, помню, очень удивляло, что в руке у него перчатки – мне казалось, что в руке у него должно быть, как у всех других памятников военным, либо оружие, либо вообще ничего. Но автор распорядился именно так. Потом, как мне кажется, памятник сдвинули, и постамент у него, хоть и приподнятый, но намного ниже, чем был, а клумба теперь плоская.

Следующей зимой кататься с горки около маршала уже было нельзя, зато я стала старше, и папа по выходным разрешал мне кататься с другой горки, настоящей и высокой. Она тоже сохранилась практически в неприкосновенности.

А это теперь.

Тогда эта горка была куда опаснее, чем теперь. На склонах росли молодые деревья, которых теперь нет, ни в выросшем состоянии, ни в виде пней. Их срубили, потому что многие врезались на санках в стволы. Со мной такое тоже как-то произошло, но я отделалась легким испугом и шишкой на лбу, но насколько помню, я даже не испугалась. Плакать и пугаться я стала уже потом, когда мама ругала меня за то, что не смотрю, куда еду, а отца – за то, что не следил за ребенком. Впрочем, если бы знать все заранее, я все равно бы каталась. Как и до сих пор катаются дети из дома рядом.

У каждого человека, наверное, было такое. Откуда-то из глубин памяти, из какого-то раннего, почти незнакомого детства то и дело всплывает воспоминание – смутное, странное, то ли правда, то ли сон. С годами оно не уходит, но чем дальше, тем больше становится сомнений – а было ли это со мной вообще? Или я так часто вспоминаю свой сон или чей-то рассказ, что помню его как будто правду?

И у меня такое было. Когда мы жили на Первой Мещанской (теперь это улица Щепкина), иногда мама водила меня гулять в ботанический сад. Старый ботанический сад тогда мы не знали под именем Аптекарского Огорода, он был просто ботанический сад, однако была жива легенда, что самую большую, самую толстую и развесистую ветлу на берегу пруда в свое время посадил прутиком сам Петр Первый. Ветла (или ива, точно никто из знакомых мне взрослых не знал, а я в шесть лет – тем более) была коренастой, развесистой, метра полтора в обхвате и состояла из десятка толстых, перекрученных, покрытых толстой рубчатой корой, стволов. Ее было видно еще с дорожки, ведущей к пруду, и мне всегда хотелось на нее залезть, но, разумеется, мама не разрешала. Это было отчетливое, обыкновенное воспоминание, о котором я точно знала – это было. Но когда однажды, когда я стояла под ветлой и смотрела на тихий заросший зеленью пруд, я услышала далекую музыку. Была весна, и я подумала – у кого-то окно открыто и радио играет. Я посмотрела – откуда же окна и радио здесь, в ботаническом саду? Посмотрела выше, над деревьями в зеленоватой дымке, и увидела золотисто-розовый дом с темными окнами, который будто плыл в голубом небе с облаками над ботаническим садом. Это было странно и таинственно – деревья, листва, облака – и этот дом, будто парящий в воздухе.