Меня и Хьюго обучали военному делу. Нас тренировали лучшие фехтовальщики Норденхейма, и я был весьма хорош, впрочем, уступал брату пусть не в ловкости, но в силе и в той неистовой смелости атак, которые требовал меч. Вот еще одна причина, почему отец не воспринимал меня всерьез. Да, я был быстр, ловок, но Хьюго даже внешне имел царственный вид: высокий, мускулистый, черноволосый юноша – настоящее подобие нашего короля. Не то, что я – худой, жилистый и нескладный, с мамиными большими глазами и ее же соломенными волосами. Даже частые тренировки не могли изменить мое природное сложение. Единственное, в чем я превосходил брата, так это в меткости.

Да, я стрелял не просто хорошо. Я мог стрелой сбить орех с самой верхушки дерева. О, к этому у меня был настоящий талант. Рано меня научили превосходно обращаться с луком, стрелами и ножами, снимать шкуры и разделывать тушки зверей. Я не боялся крови. Позже, охотясь самостоятельно, я отладил свои умения и возвел их в наивысшую степень мастерства. Охота для меня была больше, чем просто страсть. Она стала своеобразным ритуалом, способным распутать узел самых запутанных мыслей. Это была моя религия, нет, вовсе не жестокая. Я поклонялся жизни, а жизнь невозможна без смерти.

Задумывался ли я об убийстве людей? Конечно. Более того, я считал себя способным на это. Ранняя смерть, несправедливая смерть, страшная смерть была в наших краях не редкостью. Однако пока мне, к счастью, не представилось возможности проверить свою решимость. Я, если хотите, в отношении убийства, да и в любом другом отношении тоже, был исключительно невинен. Между прочим: если когда-нибудь я совершу всерьез убийство – отметьте это «если» – на кону должно стоять не меньше, чем вся моя жизнь.

Во всяком случае, я так думал, ведь я не считал себя кровожадным чудовищем, я не любил и не терпел бессмысленную, ничем не оправданную жестокость. Мои жертвы не испытывали боль перед тем, как умереть. Несколько раз мы с Хьюго участвовали в отцовских кавалькадах, но эти воспоминания мне хотелось искоренить из памяти, словно сорняк, который душит остальную рассаду. Стоит ли представлять десяток людей с оружием, на превосходных скакунах и свору собак, которая пытается загнать одну несчастную лань, лисицу или зайца? Вот этакая травля мне и представлялась проявлением настоящей пусть не безумной, но бездушной жестокости. Я чувствовал страх жертвы, вдруг оказываясь на ее месте. Мне было жаль и ее, и себя. Каким беспомощным я чувствовал себя тогда, каким неспособным дать отпор врагу. Я бежал и бежал, не оглядываясь, но скрыться не мог. И вот когда челюсти собак вонзались в мое… ее горло, я не мог разделить всеобщего восторга. Я чувствовал боль, страх и приближение смерти.

Но вот, стоило мне остаться наедине с собой и с природой, стоило вернуть власть над лесом, как вдруг смерть преображалась, и все обретало иной вид. Когда я прекращал чью-нибудь жизнь без боли и мучений, охота становилась священной. Когда стрела пронзала тело птицы, и та замертво падала на землю, что-то удивительное и прекрасное было в этом горе. В тот момент любые вопросы о смысле жизни переставали иметь значение. Никогда больше я не ощущал такой сопричастности с чем-то огромным и непостижимым как в эти драгоценные мгновения. Обретая власть над чьей-то жизнью и смертью, я вдруг с какой-то особой ясностью понимал, что власти над собственной жизнью или смертью у меня нет, и не было никогда. И если я могу резко и неожиданно оборвать чей-то полет, то кто-то способен также резко и неожиданно оборвать полет моей судьбы. Будет это человек, Бог или я сам, не важно, а важно то, что все мы летим, чтобы рано или поздно упасть от чьей-то стрелы.