С этой секирой было связано старое предание, гласившее, что в самой тяжелой битве, которую будет однажды вести отпрыск семьи графов, она, когда уже не будет надежды спастись, спасет ему жизнь.

Бертран постоял, вглядываясь в блики света на клинках. Мысли его от дел государственных перешли к семейным. Давно уже не было вестей от старшей дочери. Как же она далеко, в другой стране, во владениях сардинского короля. Видит Бог, он нашел ей и ее сестре хороших мужей…

Как она там, часто ли вспоминает об отце? Впрочем, ведь и он сам нечасто вспоминает о них, хотя искренне любит. И мысли его о другом: любимая жена не оставила ему сына.

Пройдет еще пятнадцать-двадцать лет, вряд ли больше, и его тело обретет вечный покой в семейном склепе, а гербовая печать будет разбита. Кто унаследует его титул и владения, кто поднимет флаг его цветов: лилового и серого? Или щит с гербом де Граммонов опустят в могилу вместе с ним! Ведь он еще не стар, ему только тридцать восемь лет…

Не рано ли он стал задумываться о новой женитьбе, ведь с кончины Изабель еще и полугода не прошло?

На пороге возник камердинер.

– Мессир Бертран, – сообщил он с поклоном, – к вам гонец из Парижа. Он протянул господину свитки.

Де Граммон развернул первое письмо, скрепленное печатью с королевскими лилиями.

То был приказ коннетабля, отданный от имени короля, явиться в Париж, взяв с собой своих лучших солдат. Второе послание было от его двоюродного брата Людовика де Мервье, благодаря женитьбе на дочери могущественного королевского кузена графа Филиппа Валуа весьма высоко поднявшегося, ныне герцога Сентского и вице-канцлера Франции.

В нем без обиняков говорилось, что положение много хуже того, что казалось вначале и что мятежники вот– вот могут начать угрожать столице. Некоторое время де Граммон сидел, коснувшись ладонью нахмуренного лба.

– Скажи, пусть накормят гонца, – наконец обратился он к безмолвно стоявшему у входа в ожидании приказов камердинеру. И пусть ко мне пришлют моего лейтенанта.[15]

Когда в дверь каморки, где он отсыпался, кто-то постучал, он не заподозрил ничего – он ведь договорился с хозяйкой, чтобы она устроила ему какую-нибудь шлюшку почище да потолще. За порогом и впрямь стояла молодая женщина – одна из кухарок постоялого двора. Потупясь, она сообщила, что госпожа прислала ее услужить постояльцу. Рубашка на ее груди была весьма соблазнительно развязана, открывая взору то, что положено прикрывать, и глаз его невольно задержался на вырезе. Только поэтому он слишком поздно заметил метнувшиеся из-за спины гостьи силуэты.

Он рванулся в сторону, но опоздал на мгновение, и на голову ему опустилась короткая дубинка.

Хотя удар и не вышиб из него дух, но напрочь лишил способности сопротивляться.

Только поэтому четверым стражникам удалось без потерь повалить его на пол, скрутить за спиной кисти рук и набросить на шею петлю. Покончив с этим делом, они принялись обшаривать его жилище, перетряхивая вещи и заглядывая во все углы. Девица тем временем, торопливо запахнув корсаж, убежала вниз, и стук ее сабо по ступеням отзывался в его раскалывающейся от боли голове топотом исполинских копыт.

Подождав, пока он немного придет в себя, их командир, судя по одежде – мелкий шевалье, опрокинул ему на голову кувшин воды.

Затем его грубо подняли на ноги и вытолкали на лестницу. Должно быть, стражи были предупреждены, с кем имеют дело: натянутая веревка в руке офицера больно врезалась в шею, а в спину упирались острия протазана и кинжала.