– Но ты думаешь, эвакуации может и не быть? – помолчав, спросила Таня с надеждой.

– Что я могу думать? – Людмила дернула плечом и заправила под косынку выбившуюся прядь волос.

– А знаешь, Люся… если честно-честно – я и сама не знаю, чего хочу. Конечно, если эвакуации не будет, то это значит, что немцев остановили. Это я понимаю. Но мне иногда так хочется отсюда уехать… куда-нибудь на Волгу, «в глушь, в Саратов…» и как угодно работать, хоть дояркой, или полоть морковку, – только чтобы было совсем тихо, и чтобы ложиться спать, ни к чему не прислушиваясь… А здесь я сойду с ума, если еще один налет. Ты не хочешь все-таки зайти к этому Кривцову?

– Да, завтра непременно…

Они опять замолчали. Катить тачку было трудно, – то одно, то другое колесо ежеминутно натыкалось на обломок кирпича или срубленную осколком ветку каштана, и тогда тачка судорожно дергалась то вправо, то влево. Битое стекло хрустело под ногами, горячий ветер, от которого першило в горле, нес с развалин гарь и известковую пыль, и еще какой-то странный, едкий химический запах. Добравшись до площади Урицкого, девушки совсем выбились из сил. В скверике они бросили наземь рукоять тачки и присели отдохнуть на лопнувший мешок с песком, – когда-то здесь стояли зенитки.

– …Я вот так смотрю-смотрю, а потом вдруг ловлю себя на том, что просто не могу в это поверить, – заговорила Таня негромко, глядя через площадь на руины электромонтажного треста. Когда-то это здание, построенное в начале тридцатых годов одним из учеников Корбюзье, было достопримечательностью Энска. Сейчас правое его крыло рухнуло, от стеклянного фасада ничего не осталось, раздробленные перекрытия висели, изогнувшись, на остатках арматуры, подобные обнаженным геологическим пластам. В подвалах, очевидно, что-то продолжало гореть, – из-под бетонных торосов то тут, то там сочился дымок.

– Не можешь поверить? Во что?

– Ну… вот во все это. Такого не может быть, – с убеждением сказала Таня. – Не должно, понимаешь?

Людмила пожала плечами:

– Всегда это было, и есть, и…

– И всегда будет? Не верю я в это. Ни за что! Потому что какой тогда смысл имеет все остальное? Люди живут, что-то строят, что-то изобретают… Но ведь это – пойми, Люся, – это не имеет ни-ка-кого, самого малюсенького, смысла, пока кто-то за тысячу километров может в любую минуту все это уничтожить! Просто так, потому что ему захотелось. Я вот смотрю на «Электромонтаж» и думаю: ну как может одновременно быть в мире вот такое – и какие-то законы, какие-то правила поведения… Ведь если это действительно имеет право быть в мире, то тогда можно делать все – бегать на четвереньках, кусаться…

Немного отдохнув, они поднялись и снова взялись за тачку. Идти по проспекту Фрунзе было легче, – бомбы пощадили этот район. Только хлебозавод загорелся в первую же ночь, а тушить было нечем, пожарные магистрали оказались выведенными из строя, и завод полыхал трое суток. Сейчас от него остались черные развалины, от которых все еще несло жаром и удушливым чадом. Пройдя мимо них, девушки свернули к парку и наконец очутились в свежей тени акаций на Пушкинской.

– Здесь как будто и войны нет, – сказала Таня. – Чур, чур, не сглазить. Смотри – это не Аришка?

Действительно, навстречу им бежала Ира Лисиченко.

– Ой, девочки, живы! – закричала она, с разбегу обнимая Людмилу.– А я так боялась, так боялась – главное за тебя, Танька, мне сказали – у вас там в центре камня на камне не осталось…

– Камней сколько угодно, можешь пойти полюбоваться. Я вот, видишь, переселяюсь к Люсе.

– Что, совсем разбомбили? – Аришка сделала большие глаза.