Краулер жутко терзался от ощущения уязвимости и беззащитности, и справедливо полагал, что переживал бы значительно меньше, будь на месте эфемерного стекла не столь элегентная, но куда более твердая и НЕпрозрачная листовая сталь. Но, как и в тысяче подобных случаев, выбирать не приходилось.

Помимо очевидных недостатков, у бронированного стекла было и не столь явное преимущество – оный хрусталь позволял невозбранно окинуть любопытным взором все то, что составляло личную жизнь Узника. И, признаться, это было немного. Лео видал куда более обстоятельные образчики личной жизни даже у последних негодяев. Взять того же Ригера – в какой-то степени он также был узником, но уже собственной физиологии. Зато у него был телевизор.

У Влада Цепеша не было не только TV, но и радио, вещающего одну-единственную волну, на которой политики пустословили о своих мнимых достижениях. Все, что у него имелось, выбило бы слезу у уголовника, «мотающего» пожизненный срок в одиночной камере. Металлический столик, умывальник, унитаз, полка с ветхими книжонками, альбом с карандашными набросками, и узкая, ужасающе жесткая на вид койка. Воздух поступал из зарешеченной отдушины под потолком, в которой сонно вращался вентилятор.

В дальнем нижнем углу стеклянной стены размещалась узкая дверца, каковая не смогла бы пропустить через себя и откормленную крысу, и, тем не менее, в дужках висел здоровенный навесной замок. Краулер озадачился было, каким образом он слышит графа, и как тот слышит его, как тотчас же приметил над головой приемо-передающее устройство, откровенно отдающее тюремным духом. Оно прилегало к стеклу, и, вероятно, считывало колебания оного, вызванные голосом и другими звуками. Второй такой же прибор, нужно думать, развлекал Узника. Все это внушало тревогу само по себе.

Альбинос невольно преисполнился сочувствием к Цепешу, и едва не нарушил Правило 4[1], ввиду чего был вынужден напомнить себе некоторые обстоятельства. Перед ним стоял не какой-нибудь диссидент, осужденный за инакомыслие, а самый опасный и жестокий душегуб ВСЕХ всех времен, рас и народностей, применительно к коему эпитет «кровожадный» отчасти терял смысл, а отчасти – наполнялся радикально новым. Будто дымящаяся ванна стареющей аристократки, возжелавшей в своем безумии жить вечно. (Кстати говоря, по некоторым данным оная дама числилась в наложницах тогдашнего графа.) Злодеяния сего рыцаря Дракона по сегодняшний день заставляли Вурдалаков краснеть, а Упырей (даже Корда со Слэггом, широко известных профессионализмом в жанре человекоубийства), – смущенно шаркать ножками. Ничего подобного ни прежде, ни после не совершал ни один вампир.

Будь вампиризм общедоступным фактом, Влада судили бы в Гааге по всем предписаниям международного права за бессовестные преступления против человечества («Вот было бы шоу!..» – с азартом телепромоутера опечалился Леонард), а затем подвергли бы казни через пронзание осиновым колом.

«Пронзатель» получил бы по сомнительным заслугам.

Он был самым последним мерзавцем из всех, известных Краулеру (а тот водил знакомство не с самыми приятными обитателями мира сего), и в один исторический момент речь всерьез шла о том, лишить ли его главной льготы – на жизнь. Многие учтивые старейшины Кланов, не отличающиеся особой кровожадностью (как, к примеру, Огастус, к тому времени почти «завязавший» с внутренним употреблением крови), твердили, что, мол, да, необходимо лишить.

Но Вурдалакам удалось умилостивить Совет.

В итоге – Лео стоял перед стеклом и тщательно припоминал, почему не стоило преисполняться симпатии к этому Узнику – столь обаятельному на первый взгляд. Взгляды, впрочем, были тем самым, с чем следовало обращаться особенно осторожно. Правило № 4 внушило «уполномоченному» сверхъестественный ужас.