Как Плацекин и ожидал, в доме царила едва прикрытая нищета. В довольно просторной комнате, на два окна, на одной из стен висел коврик с ярчайшими розами, при виде которых немедленно начинали ныть зубы, стоял круглый стол на точеной ножке, перед ним четыре стула столь корявого фасона, какой нынче не сыщешь и в присутственных местах. Еще в комнате имелись древний диван с высокой, резной спинкой с полочкой и валиками по бокам, и черно-белый телевизор на металлической подставке, а под потолком висел розовый абажур. На подоконниках пышно цвела герань.

В комнате находились хорошо знакомые Михаилу Кузьмичу личности. При виде майора они не выразили никаких чувств, даже не пошевелились. Плацекин без разрешения уселся на единственный незанятый стул. На столе стояли тарелки с остатками нехитрого обеда: жареной картошкой и солеными огурцами, но стаканов и бутылок, к удивлению майора, не наблюдалось. Может, уже распили да убрали? На лицах присутствующих было написано полнейшее равнодушие.

– Ну что, допрыгались?! – произнес Плацекин с неопределенной угрозой.

Все молчали.

Тут Плацекин увидел на груди дочери висящий телефон и сказал уже совсем иным тоном:

– А я тебе звонил, звонил…

– Это мой папа, – сообщила Даша. – Он неплохой человек, только безвольный… – словно оправдываясь, продолжила она.

– Да знаем мы, – сказал сидевший напротив Толик.

От рекомендации дочери Плацекин опешил.

– Больной, – не глядя на майора, заметил джинсовый. Он расположился на диване и смотрел телевизор, по которому шли новости.

– Кто больной?! – взвился Плацекин.

– Я же вам уже говорил… По сути, предынфарктное состояние. Тромб вот-вот перекроет артерию, и тогда… – Джинсовый Шурик не сообщил, что произойдет «тогда», но все и так было понятно. Присутствующие сочувственно закивали.

– И ничего сделать нельзя? – поинтересовался Картошкин.

– Почему же нельзя. Все в наших руках.

Даша вдруг беззвучно заплакала. Крупные слезы текли по щекам и падали на старенькую скатерть.

– Не надо, Дашуня. – Плацекину вдруг вспомнилось: Даше семь лет. Они гуляют по загородному шоссе, и вдруг девочка видит на асфальте раздавленного котенка. Такие же тихие слезы полились тогда из детских глаз. – Не надо, – ласково повторил майор. – Он шутит.

– Ничего подобного. Какие тут шутки, – отозвался Шурик. – Еще месяца два-три… – Плацекину показалось: джинсовый назвал срок с особым смаком.

– Так сделай же что-нибудь! – закричала девушка.

– Да сколько угодно.

– Хватит издеваться! – заорал майор.

– Зря вы так. – Джинсовый снисходительно улыбался. – Я правда могу помочь.

– Папочка, слушайся его!

Плацекину стало невыносимо тошно. Было совершенно очевидно: над ним и над его ненаглядным ребенком издевались самым паскудным образом. Он сжал кулаки, вскочил, отшвырнув стул, и хотел броситься на джинсового, но вопль дочери остановил его.

– Эй, полегче, – пробурчал Картошкин. – Чего ты тут выпендриваешься? Пришел по-хорошему, так и веди себя…

– Пойдем, Дашунька, отсюда, – только и смог произнести Плацекин.

Ярость куда-то провалилась, уступив место мгновенно разлившейся по телу ледяной истоме. Он побледнел, лоб покрыли крупные капли пота, сердце затрепетало, словно подстреленный заяц.

– Уложите его на диван, – скомандовал Шурик. – Снимите пиджак, расстегните рубашку…

Плацекин закрыл глаза и почти впал в забытье, но сквозь беспамятство почувствовал, как груди его осторожно коснулись прохладные пальцы и начали как будто чертить некие знаки, потом на грудь легли ладони и принялись тихонько массировать тело. Неожиданно тяжесть и боль стали слабеть, а скоро и вообще исчезли. Дышать стало легко. Ледяная истома уступила место общей слабости, но вскоре и та отступила. Плацекин еще не верил. Ему казалось: боль ушла лишь на время, и стоит сделать движение, она вновь вернется, сожмет клещами грудь. Поэтому майор старался пока не двигаться. Наверное, нужно вызвать «Скорую», размышлял он, или позвонить супруге, чтобы та явилась и оказала первую помощь.