– Титус.

Шедшая за мужем леди Гертруда повторила имя сына, но ее голос звучал хрипло и почему-то, как показалось Саурдасту, зловеще.

За родителями пришла очередь и остальных – сестры герцога проговорили имя «Титус» разом, как и положено близнецам, доктор Прунскваллер пробормотал его невыразительно – он уже успел устать и жаждал отдыха. Фуксия процедила положенное, глядя при этом на украшавшую голову брата корону.

Наконец, после всех, по окончании церемонии приветствия это же сделал сам Саурдаст, пристроившись в импровизированную очередь за Флеем.

Нянюшка, державшая своего подопечного на руках, чувствовала странную растерянность. Присутствующие вышли из комнаты, как того и требовал обряд. В крестильне стало удивительно тихо – только где-то в углу билась в стекло муха. И неожиданно переживания последних часов разом нахлынули на старую няньку, и она громко разрыдалась.

– О, Боже мой, – плакала старуха, опустившись в кресло с высокой резной спинкой. – Мальчик, дорогой мой... Любовь к детям – не грех.

Закрыв глаза, нянюшка поцеловала ребенка в лоб. И вдруг госпожа Слэгг вздрогнула, ощутив чье-то прикосновение к своей руке. Тут же нянюшка открыла глаза и увидела... Фуксию. Как она тут оказалась?

– Я люблю тебя, – пробормотала Фуксия, обнимая старуху, и тут же, повернувшись к двери, через которую разошлись присутствующие на крестинах, с ненавистью выкрикнула: – Вы, мерзавцы, довели ее до слез!

Флей был обеспокоен – и тому были две причины. Во-первых, он был все еще под впечатлением от столкновения с шеф-поваром. И теперь камердинер передвигался по коридорам короткими перебежками, предварительно убедившись в отсутствии своего извечного врага. После унижения, которое перенес от него шеф-повар, рассуждал старик, тот непременно начнет строить козни. Возможно, он уже теперь замышляет что-то нехорошее... И потому Флей старался постоянно быть начеку. А поскольку известно, что всего все равно не предусмотришь, то он непроизвольно вздрагивал при каждом подозрительном шорохе.

Вторая причина беспокойства крылась в исчезновении Стирпайка. Это случилось еще две недели назад. Когда мальчишка случайно стал свидетелем разговора высоких особ, Флей уже не мог просто так отпустить наглеца – и посадил его под замок. Но когда он вернулся спустя двенадцать часов с миской картофеля и кувшином молока, комната оказалась абсолютно пустой. Сбежал! Вообще-то судьба собственно Стирпайка беспокоила камердинера меньше всего, но вот его язык... Старик опасался, что сорванец, возвратившись на кухню, все выболтает начальству. А уж Свелтер, разумеется, тут же постарается воспользоваться полученной информацией. Ему только дай такую возможность. И теперь Флей перебирал в памяти сказанные лордом Сепулкрейвом слова – те самые, что слышал Стирпайк. Старик взвешивал каждую фразу и напряженно размышлял, насколько она будет опасна для репутации хозяев замка. При условии, разумеется, что сорванец уже обо всем раструбил. Рассуждения и выводы повергли Флея в полное расстройство – как ни крути, а откровения о несомненном уродстве ребенка, сказанные его собственными родителями, сослужат недобрую службу не только самому Титусу, но и нынешним хозяевам Горменгаста. Значит, нужно любой ценой разыскать Стирпайка и запечатать ему рот – каким образом, Флей пока не придумал. Когда у камердинера выдавалась свободная минутка, он рыскал по замку, заглядывая во все уголки без исключения – но юноша как в воду канул.

По ночам Флей судорожно просыпался – ему часто снилось злорадно улыбающееся лицо Свелтера, который уже давным-давно все разузнал. Иногда старику снился не только шеф-повар, но и пропавший непонятно куда поваренок, причем оба они о чем-то перешептывались и хихикали. О чем – догадаться было несложно. Флей вскакивал, весь в поту, подходил к окну, судорожно распахивал створки и смотрел вниз, во двор... Подобное теперь повторялось каждую ночь – можно сказать, Флей потерял покой и сон...