Но Броз был не только хладнокровным, но и упорным. Осенью, приехав в Москву, он попытался воздействовать на Крлежу и иже с ним, но успеха не добился. В донесении о положении в Югославии, написанном в сентябре 1939 г. для Коминтерна, он упомянул, что «троцкисты», подвизавшиеся в литературной сфере, своей ревизией марксизма вносят смуту в ряды интеллигенции, и партия решительно борется против них[297]. В Коминтерне полностью одобрили эту политику и на заседании 23 ноября дали положительную оценку работе Вальтера[298]. Следует упомянуть, что по-прежнему далеко не все члены вышеупомянутой организации были склонны его поддерживать. Поскольку Вальтер в то время заболел гриппом с высокой температурой, приковавшим его к постели, он уехал из Москвы только 26 ноября 1939 г. (Его ближайшие соратники уже боялись, что он сгинул в застенках НКВД.) Он отправился в Турцию, так как Караиванов посоветовал ему не возвращаться на поезде через Прагу, где ему грозит покушение со стороны московских врагов. На станции он зашел в вагон, вышел из другой двери и вскочил в поезд на Одессу. Он приехал в Советский Союз под именем чешского инженера Томанека, а уехал оттуда под именем канадца греческого происхождения Спиридона Матаса[299]. Прибыв в Стамбул, он задержался там надолго, поскольку счел небезопасным продолжать поездку с паспортом, на котором стояла советская виза[300]. К тому же у него не было транзитных болгарской и югославской виз, которые югославские власти с недавних пор стали требовать от британских подданных. Поэтому он дал поручение товарищам на родине прислать ему новые поддельные документы. Но тут дело застопорилось. «Велебит и Герта, – рассказывал Тито позднее, – принесли настолько плохо изготовленные паспорта, что первый же жандарм мог нас арестовать». И добавил, с ядовитым намеком в адрес Карделя: «У нас была такая техника, которой заведовал Бевц[301], что мы могли бы печатать фальшивые банкноты. Мне же послали такие паспорта, что казалось, будто кто-то хочет тебя подставить»[302]. В письме Копиничу, написанном по прошествии многих лет, он высказался еще яснее: «Кардель в 1940-м хотел меня уничтожить!» Броз подозревал, что тот хочет избавиться от него, поскольку Кардель знал, что он едет на родину, чтобы занять руководящее положение в КПЮ[303].

Лишь 13 марта 1940 г. Броз вернулся на родину с документом, изготовленным для него в Коминтерне, и с подделанной там же югославской транзитной визой[304]. Чтобы не вызвать подозрений, он купил билет первого класса на пароход «Рекс», который должен был в середине марта отплыть из Неаполя и Генуи в Нью-Йорк. В Геную он отправился на поезде. На греческо-югославской границе его паспорт, якобы выданный английским консульством в советской столице, показался полицейским подозрительным. Они потребовали объяснений. Он выкрутился, отговорившись тем, что его паспорт был просрочен, и, поскольку ему срочно потребовалось по служебным делам уехать из Советского Союза, ему выдали новый[305]. В Загребе он вышел из поезда, якобы прогуляться по перрону, и остался там. Ощущение, что он в опасности, оказалось обоснованным: подтверждение он получил через несколько дней, когда в кафе «Корсо» прочитал в новостях, что на Гибралтаре британские власти задержали и обыскали итальянский пароход в поисках некоего подозрительного человека. Корабль опоздал на шесть часов, что вызвало бурный протест у пассажиров. «А я сижу в Загребе»[306].

В хорватской столице он объявился в середине марта 1940 г., очень рассерженный, поскольку ему казалось, что товарищи пытались вывести его из игры, может, даже в пользу Милетича. «У меня было ощущение, – вспоминал Джилас, – что по возвращении из Москвы Тито подозревал и меня – в том, что я помог Петко получить паспорт». Так что на первом заседании ЦК произошло довольно бурное выяснение отношений, во время которого Броз выплеснул всё свое раздражение по поводу того, что был вынужден целых два месяца ждать в Стамбуле. С Карделем он, очевидно, уже разобрался, теперь на очереди был Джилас. Объяснение, что в то время, когда он был в отъезде, мастера, умевшего подделывать печати, арестовали, вовсе не помогло, хуже того – и Герта Хаас стремилась разжечь в нем гнев. Упреки привели Джиласа в такое негодование, что он не стал оправдываться, а когда в конце концов попытался заговорить, глаза его наполнились слезами. «Однако, когда заседание закончилось и я еще весь был в напряжении <…>, он подошел ко мне и предложил прогуляться. Обычно он редко ходил по Загребу, поскольку мог наткнуться на какого-нибудь знакомого. Но тогда пошел. Я думал, что он хочет передо мной извиниться, и ледяная скованность стала меня отпускать. Но он этого не сделал. Просто начал говорить со мной обо всем подряд, больше всего о моей личной жизни и моих обстоятельствах. Время от времени он ласково улыбался. Во всем этом было что-то очень теплое и человечное, и, когда мы распрощались, я ушел довольный, как ребенок, чей отец понял, что наказал его несправедливо, хотя и не хочет признаться перед ним в этом»