Они выпрыгивают из воды и снова падают на нее, отчасти просто ради забавы, а отчасти в попытке сбить пиявок. Во всяком случае, они вкусные и это хорошая замена солонине, где жир зачастую сочится зеленый – и это не преувеличение.

На «Крофтон Холле» началась холера из-за того, что кто-то съел эту гадость, и корабль потерял половину своей команды, прежде чем смог вернуться в Калькутту. По нашему общему мнению, это вещество медленно разлагалось, лежа в бочке в течение двух месяцев под тропическим солнцем. Тем не менее, у нас был обычный для моряка выбор: съесть это или оставить.

Рыба, повешенная при свете луны, пойдет тем же путем, и ее ни в коем случае нельзя трогать. Если луна все-таки доберется до нее, вы увидите, что вся рыба или то, что от нее осталось, фосфоресцирует. Это сигнал опасности, и я никогда не видел кого-то достаточно отважного, даже среди людей с парусных кораблей, чтобы взяться за рыбу после этого.

Моряки также не прикоснутся к рыбе, которая вышла из так называемой «кровавой воды» – это тот случай, когда море становится темно-красным, а иногда и багровым, на солнце. На самом деле это не что иное, как бесчисленные миллионы организмов, таких как кошениль. Вы будете скользить по прекрасной голубой воде (никогда не виданной в радиусе двухсот миль от английского побережья), когда вдруг наткнетесь на эту кровавую воду (она действительно похожа на кровь), и так будет продолжаться еще пару дней.

Что же касается рассказа о том, что я никогда не ел рыбу из нее, то я никогда и не видел в ней рыбы, и это довольно здравая причина, на мой взгляд.

Жизнь на парусном корабле, даже в первом плавании, полна происшествий, но они не имеют никакого значения, хотя сами по себе наполнили бы большую книгу.

Наконец мы прибыли в Ливерпуль, всего за несколько дней до годовщины отбытия, и таково было мое первое плавание под парусом.

По какой-то причине я перешел на корабль «Холт Хилл», близнеца «Примроуз Хилла», причем с той же линии. Мой кузен был там третьим помощником капитана; я же тогда еще был учеником в своем втором плавании, но кое-что уже соображал. Мы направлялись в Рио-де-Жанейро и гордились тем, что плывем под командой капитана «Джока» Сазерленда, одного из величайших сорвиголов Ливерпуля; он даже хвастался, что никогда не допустит, чтобы корабль шел с опущенными парусами. Он определенно был моряком до кончиков пальцев; и как здорово было видеть его лежащим на этом корабле под наполовину ураганным ветром, когда корабль в воде по самые шпигаты, а вода бурлит через шкивы на полпути вверх по фальшборту; это приводило нас, мальчишек, в трепет до мозга костей.

Он точно знал, до последней унции, что все обойдется, и горе было тому, кто высказывал мысль, что нужно опустить паруса и замедлить ход. Для новичков это было довольно страшно, и я признаю, что в течение еще многих лет мне казалось, что ничто не может спасти корабль от того, чтобы он перевернулся во время сильного шторма или, как минимум, от сломанных мачт.

Однажды старик Джок услышал, как кто-то из команды ругается на то, как он себя ведет. Он просто спустился вниз и вернулся на палубу с раскладным стулом и револьвером, чтобы никто не смел даже думать о том, чтобы сбавить ход, не говоря уже о том, чтобы прикоснуться к фалу. Вслед за этим он пригрозил, что, если они не займутся своей работой и не перестанут ворчать, он «возьмет штурвал и отправит всех вас к чертовой матери». И, зная этого человека, я бы никогда не пропустил эти слова мимо ушей. Дело было вовсе не в том, что он был совсем уж сорвиголовой, а в его полном знании своего корабля и уверенности в том, что корабль сможет выстоять.