За три года в Овего эскапады Билла, казалось, стали еще более непредсказуемыми, чем раньше. Появлялся он в городе редко и ненадолго, но хорошо запомнился изумленным местным жителям. «Он был лучше всех одет на мили вокруг, – вспоминал близкий сосед. – Никогда не появлялся без своего изящного цилиндра»^>57. Элиза уже близилась к сорока годам, многие тяжелые испытания отразились на ней, лицо теряло цветение молодости, становилось суровым и тонким. Горожане говорили о ней как о приветливой, воспитанной, благопристойной леди, днем навещавшей соседей, всегда одетой в черное шелковое платье, похожее на траурные одежды вдовы. Ее хвалили за строгую дисциплину, аккуратный вид и силу духа. При всех ее тяготах она уже не казалось такой отчаявшейся, как в Ричфорде и Моравии, как будто привыкла к своей ноше и смирилась с отсутствиями Билла.

Билл, которого Элиза когда-то считала преисполненным важности властным мужем, теперь был безвозвратно изобличен, как подлец, и упал в ее глазах. Крушение иллюзий о ее красавце муже, возможно, упростило дела дома. «Семью растила именно она, – сказал один из знакомых, – отец, даже когда был дома, не вмешивался в ее порядки. А порядки были строгие»^>58. Другой сосед назвал ее «необычайно ясно мыслящей и толковой христианской матерью. Наверное, сегодня ее наказания показались бы строгими и даже суровыми, но, хотя она заставляла детей слушаться и не позволяла сидеть без дела, дети любили ее, так же, как она любила их»^>59. Шутки с такой матерью были плохи. Однажды Элиза была больна и лежала в постели, и тут выяснилось, что Джон не выполнил ее поручение и приговор не заставил себя ждать: мать отправила его к Саскуэханне выбрать ивовый прут. С молчаливой хитростью, которая станет его характерной чертой, он надрезал прут ножом в нескольких местах, чтобы он согнулся и сломался после первых ударов. Элизу провести не удалось. «Пойди и принеси другой прут, – распорядилась она, – и смотри, чтобы на этот раз он не был изрезан»^>60.

Элиза, должно быть, находила религиозную атмосферу Овего благоприятной. Джон сохранил неизгладимый образ Овего – он стоит за домом и слышит, как Элиза молится вслух в спальне наверху. Местные баптисты были деятельными людьми, евангелистами, каждую зиму они проводили множество раскаявшихся грешников на лед Саскуэханны, вырезали полыньи и крестили людей. По воскресеньям соседи подвозили Элизу и детей в баптистскую церковь в деревне. Детей воодушевило одно из занятий в воскресной школе, посвященное прощению, и они завели обычай, говорящий о том, насколько религия пропитала их жизни. Каждую ночь, ложась спать, дети поворачивались друг к другу и спрашивали: «Ты прощаешь меня за все, что я сделал тебе сегодня?»^>61 Когда они засыпали, атмосфера уже очищалась от всех взаимных упреков и отравляющего гнева.

В Овего Элиза все больше стала полагаться на Джона, как будто учила его быть всем, чем так и не стал Билл. Как и мать, без Билла Джон казался сильнее, выходил из его тени и становился самостоятельной личностью. Многочисленные обязанности приучили его к большой нагрузке. Когда он не был в школе, он колол дрова, доил корову, носил воду из колодца, ухаживал за садом и ходил по магазинам, одновременно присматривая за младшими детьми в отсутствие матери. «Я был приучен делать столько дел в возрасте десяти или одиннадцати, сколько было мне по силам», – отметил он позже^>62.

Как временно занявший место Билла, он строго контролировал семейный бюджет и научился трезво оценивать мир. Однажды он потратил три дня, помогая местному фермеру копать картошку и получая тридцать семь с половиной цента в день. А вскоре после этого он одолжил одному фермеру пятьдесят долларов под семь процентов, и в конце года, и пальцем не пошевелив, получил три с половиной доллара. Практичный мальчик увидел наглядный контраст. Такая удачная математика как громом его поразила, стала для него откровением. «Я понемногу начал понимать, что хорошо бы деньги работали на меня, а не я на них»