Несмотря на все усилия, предпринятые Эттли ради сохранения конфиденциального характера своего послания, Черчилль зачитал его по телефону Бивербруку, который на следующий день неожиданно отозвался о нем как об «очень хорошем письме». По словам автора замечательных дневников Колвилла, для Черчилля это стало «последней каплей»[305]. Похожего мнения придерживалась и жена премьера Клементина Черчилль, чьи суждения по ряду вопросов были более здравыми, чем суждения мужа. Она сказала Колвиллу, что считает письмо Эттли «и искренним, и полезным». Собственную реакцию на письмо Колвилл отразил в дневниковой записи, сделанной в день его получения: «Как бы я ни любил премьера и ни восхищался им, но, боюсь, Эттли во многом прав, и я потрясен его мужеством – сказать это. Многие члены Консервативной партии и чиновники… разделяют подобные чувства»[306]. Черчилля письмо привело в ярость. По первому прочтению он, как свидетельствует дневник Колвилла, «писал и переписывал саркастичный ответ», который в итоге так и не отправил. Он постоянно ворчал о «социалистическом заговоре» и «только и говорил, что о непропорциональной представленности тори в кабинете по сравнению с их численным перевесом в Палате общин». Запись в дневнике его личного секретаря отмечает, что все это было «не по существу»[307]. Однако на следующий день Колвиллу уже казалось, что Черчилль, хотя все еще «больно задетый», уже «не был столь же равнодушен к аргументам Эттли и реакции на них миссис Черчилль и, что еще более удивительно, Бивербрука»[308]. В итоге он отправил Эттли краткое, формальное, но не лишенное любезности письмо, в котором писал: «Вы можете быть уверены, что я всегда буду стараться извлекать пользу из ваших советов»[309].

В качестве премьер-министра в период между 1940 и 1945 годами Черчилль мощно доминировал во всем, что касалось ведения войны, но его влияние практически не ощущалось во внутренней политике. В единственном случае, когда ему довелось быть премьер-министром в мирное время, он был еще более далек от руководства политической повесткой. Это было понятно, учитывая то, что военная тематика уже не была главным приоритетом, а также в силу преклонного возраста Черчилля и, в определенный момент, серьезных проблем со здоровьем (включая инсульт), которые позже подробно и нескромно описывал его лечащий врач лорд Моран[310]. Беседуя со мной в 1966 году, Р. Э. Батлер рассказывал, что, когда он был министром финансов в этом правительстве, Черчилль «вообще ни во что не вмешивался», за исключением выражения пожеланий вроде «займитесь чем-нибудь для пенсионеров», или «надеюсь, вы не станете забывать про бедняков», или «надеюсь, что это не принесет каких-то дополнительных выгод богатым»[311]. В отличие от своих обширных познаний в международной политике, и особенно в оборонной области, Черчилль, по мнению Батлера, был экономически безграмотен, но «очень отзывчив»[312]. (В одном из редких случаев, в некоторой степени иллюстрирующем последнюю ремарку Батлера, Черчилль вместе с министром труда Уолтером Монктоном пренебрег мнением министра финансов. Однажды в 1954 году Батлера утром вызвал премьер-министр, чтобы объявить ему: «Мы с Уолтером с утра пораньше договорились урегулировать забастовку железнодорожников на их условиях. Мы решили, что нет необходимости будить вас так рано»[313][314].)

При всей властности характера Черчилль оставался убежденным сторонником решающего значения кабинета, признавая при этом права и существенную самостоятельность отдельных министров. В 1953 году он заметил Морану: «В прошлом году у нас состоялось 110 заседаний правительства, а у социалистов бывало всего по 85 за год – и то в периоды повышенной политической активности. Я убежденный сторонник вынесения вопросов на заседания кабинета. Если у министра есть какая-то идея и ему хватит ума доказать ее состоятельность кабинету, то он получит поддержку всей государственной машины»