Когда Павел задумчиво обмакнул ученическое перо в чернильницу с фиолетовыми чернилами и поднял на Марию Ильиничну глаза, она дрогнула ресницами, оказавшимися, хоть и слишком светлыми, но густыми и волнующе длинными.

– Что задумались? Забыли чего?

– Никак нет, товарищ младший лейтенант… Тут такое дело… Два родных брата отца…понимаете, они молодые были, одному шестнадцать, другому семнадцать…или восемнадцать…я точно не знаю…

– И что? – Мария Ильинична вновь с подозрением прищурилась и искоса, насколько позволяло ее положение за столом, вновь заглянула Павлу сквозь его глаза прямо в душу. Здорово это у нее получалось!

– Расстреляли их… Они в бунте участвовали… А отец помер…, сгинул он… Сам-то не участвовал… Честное комсомольское! А братья вот…

– Так это давно ведь случилось? – Младший лейтенант вновь заволновалась.

– Так точно… Мне лет одиннадцать было. Они…дядьки-то, поздние сыновья… Последними у бабки с дедом родились…

– Вот те раз! А Герману Федоровичу говорил?

– Говорил, – Павел вздохнул и виновато опустил голову.

– И чего?

– А ничего! – он вдруг вскинул глаза, как будто даже чуть обиженные, – Это, говорит, и дело прошлое, и дядьки несмышлеными были…, и ты, дескать, за них не в ответе. Потом, говорит, там вообще много всякого сгоряча понатворили. Бывало, не тех постреляли, кого следует. Сейчас бы другое дело…

– Сейчас – да, – почему-то очень печально, посмотрев в сторону узенького зарешетчетого и давно не мытого оконца, сказала с тяжким вздохом девушка. Она вроде бы о чем-то своем подумала, ей одной известном, – Сейчас другое дело… За просто так никого не наказывают. Сейчас одних врагов только…

Она сначала опустила глаза, потом вскинула их, пригнулась к Павлу и горячо зашептала прямо в ухо:

– Вы об этом не пишите. Вроде, как не знаете. Приговора, должно быть, не было… Верно Герман Федорович сказал, сгоряча…

– Не было. Суда не было, – закивал Павел и тоже зашептал, – Пришли в дом, нашли чего-то вроде обреза или нагана, и увели. Многих собрали в деревне…, по большей части их одногодок и кто чуть постарше. Почти всех расстреляли. А некоторые убежали… Куприяновы, например. А тоже ведь не причем! Вот те крест! Честное комсомольское, не при чем! Батя говорил…пока живой был. Они, Куприяновы, из бедноты…, как и мы. Батя рассказывал, надоело, мол, всем, что за людей не считали… Ни раньше, ни после… Всё отбирали, подчистую… Это он так говорил…, я-то малец еще был. А дядьки все ж постарше, и уж больно горячие. Драчуны были…, первые на деревне.

– Вот и не пиши, – вдруг перешла на «ты» Мария Ильинична, – Дальше давай. Крестьяне мы, мол, и все, беднота. Колхозники, дескать, на земле работаем. Образование, напиши, семь классов. А служить пошел по собственной воле… Так ведь?

– Так точно! – Павел, не отрываясь, взволнованно смотрел в светлые глаза девушки, и по-прежнему отвечал шепотом. В нем происходило что-то странное, волнующее где-то глубоко внутри, не стыдное, но не такое, чтобы сказать о нем вслух, и она как будто отвечала в душе тем же, словно между ними действительно возник какой-то тайный, очень интимный и очень странный сговор, – Все верно, товарищ младший лейтенант государственной безопасности! Мне отсрочку давали, а я попросился лично у помощника военкома, у товарища Павлюченко, у Константина Зиновьевича…он дружен с Германом Федоровичем…еще с Полтавы. Но вы не подумайте, я в Забайкалье случайно попал…, так вышло…

– Пишите, пишите, товарищ Тарасов. Всё как есть пишите – самолично явился на службу, дескать, по воле сердца… Комсомолец, из беднейших крестьян тамбовской губернии, то есть неимущий. В комбеде был раньше кто из ваших?