– Он и тысячу баксов не наскребёт, бедный конёк-горбунок, – авторитетно заявил Абдурахман. – «Он должен строить церкви, иначе ему грозит забвение, как коньку-скакунку, чья эпитафия: «О стыд, о стыд! Конёк-скакунок позабыт!»^>6

– Не люблю я эпитафий! – хмуро возвестил Хоттаб, под взглядом Гасана вкладывая тесак в ножны.

– Кто же их любит? – Гасан подмигнул Генычу: – Так что ли, Геннадий?

– Вам придётся заказывать эпитафию на мою могилу за свой счёт, – попытался глупо отшутиться Геныч. – Для меня и двести баксов наскрести – неразрешимая проблема.

– Я же говорю: баклан мелко плавает, – встрял Хоттаб. – Ока не Терек: труп приплывёт в Нижний без единой царапины, только раздуется от гордости за то, что при жизни был русской свиньёй.

Под воздействием неконтролируемого импульса Геныч вдруг развернулся и рванул с места в карьер. Звука выстрелов он не услышал, но уши ему пощекотало изрядно.

– Назад, говнюк!

Получать пулю в спину ох как не хотелось, и Геныч решил вернуться. Решил – смехота, братья, чистая смехота! Всё давно решили за него. Он понял, что попался на старую, всем известную уду, на которую в своей жизни попадается каждый второй писака.

Китаец Лао Шэ в романе «Кошачий город» предсказал собственную смерть. Он погиб от рук распоясавшихся хунвэйбинов – писавши эту книгу, Лао Шэ ещё не знал режущего русский слух отвратного словечка. И слово, и сами хунвэйбины появились позже.

Геныч тоже угодил в расставленный им самим капкан. Говорят, лисица в подобных случаях просто отгрызает попавшую в стальные челюсти лапу, дорогой ценой избегая самого худшего. Для Геныча это был не выход – слишком мелко, слишком больно, слишком неэстетично. Тогда уж надо перегрызать не лапу, а связывающую его с жизнью пуповину, которая забилась всякой дрянью и давно уже не обеспечивает полноценного диалогового режима. Интерфейс зарос ржавчиной, пылью, дерьмом. Тут никакая перезагрузка не поможет: из такого жуткого зависания путь один – вырубиться на хрен из сети и пробки на всякий случай вывернуть.

Геныч возвращался в «мёртвую точку». Он шёл не по доброй воле – его тащила на аркане богомерзкая книга. «Обратно вернётся опять» – не совсем удачные строки из замечательной песни «Одинокая гармонь». Ни жив ни мертв от страха, Геныч тем не менее «обратно вернулся опять» – так подходит к краю пропасти без пяти минут самоубийца. Гармонь как инструмент Геныч не прилюбливал, но был чертовски одинок – это точно. И всегда одиночеством наслаждался – стихийный мудрец, буде не сказать, мудрила, проглотив при этом букву «р».

Удар Хоттаба свалил Генку с ног: простительно для поджарого джоггера, позорно для соплеменника могучего Ильи Муромца.

Поднялся Геныч до счёта «десять», деловито пососал разбитую в кровь губу, прислушиваясь к ощущениям: гемоглобин, антитела и сахар вроде бы в пределах нормы.

– Что вам от меня нужно?

– Да, пожалуй, ничего, – растягивая слова, процедил Гасан. – Я думаю, ты ни на что серьёзное не способен – ни на хорошее, ни на плохое.

– «Из жалости я должен быть жесток; плох первый шаг; но худший недалёк»,^>7 – продолжал глумиться Абдурахман. – Не бегай от нас, русская псовая борзая, а то мы тебе для начала поджилки подрежем.

– Какое к чёрту начало?! – прохудившимся бойлером муромской теплоцентрали заклокотал Хоттаб. – Кончать его надо по-быстрому, клянусь Аллахом! Всё равно будущего у него нет. Горло ему перерезать – и все дела. Пулю на него тратить жалко, верёвку тоже: этим муромским обмылком даже петлю толком не намылишь!

– Спокойствие, только спокойствие! – призвал товарищей к порядку красавчик Гасан. – Джентельмены мы или нет?.. Будущего у него не то чтобы нет – оно есть. Но туманное… Значит, говоришь, с деньгами у тебя не густо? – сочувственно уточнил он у Геныча – так сочувствует пришедшей на водопой антилопе большой зелёный крокодил. – Какой же полезный клок выстричь нам с такой паршивой овцы, как ты?