– Я не знал, – признался Гаус, – весьма предусмотрительно… Видимо, на Петербург это правило не распространялось. Вот они там и устроили революцию.

Комендант задумался. Он подошел к окну и отдернул штору. Мягкий свет наполнил кабинет. Предложение этого русского выглядело заманчивым, и по времени было как нельзя кстати. Берлин требовал от администраций всех уровней установления долгосрочных контактов с местным населением. Возобновление функционирования полноценного музея в непосредственной близости от линии фронта, свидетельствовало бы об уверенности вермахта в скорой победе, торжестве нацистской культуры и немецкого духа. Это, наверняка, понравилось бы не только Манштейну, но и самому Розенбергу.

– Сколько Вам нужно времени, чтобы восстановить музей?

– Это невозможно, пока во дворце хозяйничает румынская кавалерия.

– Я это возьму на себя. Сколько времени…

– Две недели, господин комендант.

– Я Вам дам… три дня. Через три дня ждите меня к себе… герр профессор.

Комендант вернулся за стол, снял трубку телефона. В кабинет немедленно вошел унтер.

– Выдайте господину Щедрину свидетельство на руководство музеем во дворце графа. И вышвырните этих румынских варваров из парка. – Провожая Щедрина через приемную, он показал ладонь с поднятыми вверх большим, указательным и средним пальцами «Три дня, герр профессор, три дня».

Павлова недоуменно вскинула брови. Устименко был вне себя от успеха музейного выскочки: «В горах широких дорог не бывает, еще встретимся».

***

Как на крыльях летел обратно Щедрин. Он не замечал холодного пронизывающего ветра, разогнавшего утренний туман, а мрамор уже не казался ему таким уж тяжелым. «Веселится и ликует весь народ!» – гремело в его голове. Идеи, как обустроить музей, рождались во множестве, наслаивались одна на другую, торопили и будоражили, Глинка то и дело сбивал шаг на детский танец. Даже подкрадывающийся жар еще не мешал радости. Дворец будет жить! «… и ликует весь наро-о-од». Щедрину так хотелось поделиться своими новостями с Антоновыми, что он первым делом отправился к ним.

– Владимир Алексеевич, Варвара Андреевна, у меня для вас потрясающие, да что там говорить, просто восхитительные новости. Нам оставляют дворец! Завтра должны съехать румыны из парка. Вы соберете всех и объявите, что музей возобновит работу. Владимир Алексеевич, Вы будете руководить всем, как раньше, – Щедрин говорил взволнованно и даже торжественно, – мы сохраним дворец. Я был у коменданта, капитан Гаус оказался весьма благородным и дальновидным человеком. Он нам очень поможет.

– Нет. Сергей Григорьевич, я категорически отказываюсь поверить в то, что слышу. Вы полагаете, что я пойду на службу к фашистам? Я не заслужил такого унижения.

– Володенька, тише, тише, – Варвара Андреевна обняла супруга сзади за плечи.

– Может я не так как–то выразился? – опешил Щедрин.

– Все так, все так. Только попрошу Вас, уважаемый товарищ Щедрин, оставить нас с Варварой Андреевной. И в прямом, и в переносном смыслах. Покиньте наш дом и никогда, я настаиваю, никогда более не обращайтесь ко мне ни с этим, ни с другими подобными предложениями.

Антонов со стоном поднялся, достал ключи от директорского кабинета, сейфа и с силой бросил их на пол. Щедрин был раздавлен. Он молча поднял связку и вышел из комнаты. Побитым псом, склонив голову, и постоянно спотыкаясь о брусчатку, побрел он во дворец. Остановился в нешироком проезде, ладонями оперся о холодные камни стены.

– Господи, почему же меня все оставили? Если брошу я начатое, что же будет со всеми нами?

Продрогшим, с отсутствующим взглядом нашел Щедрина Амди во время очередного обхода. Отвел его к себе домой, отогрел, укрыв бараньими шкурами, насильно накормил горячим бульоном. Но было поздно: Щедрин слёг.