– Снова он. Я боюсь его… каждый раз, когда этот человек проходит рядом, мне кажется, что он укажет на меня пальцем, – заикаясь, сказал Рун.

– Я тоже боюсь, – пробормотал Олаф. Взгляд его вильнул в сторону Руна. – Но он не должен знать об этом, не должен учуять нашу слабость.

– Мы всего лишь дети!

– А они всего лишь взрослые! – напомнил Олаф, слегка улыбнувшись.

Но тут же его улыбку сняло как рукой, а глаза расширились до предела. Схватив товарища за рукав, он резко потянул его в сторону, не дав поднять головы.

– Что там Олаф? Что ты увидел? Я хочу посмотреть! Отпусти!

Вырвавшись из крепких хватки Рун ошарашенно уставился вперед.

На виселице среди площади, болтались безмолвные, мерзлые тела, на их груди висели таблички, что гласили:

«ОНИ СКРЫВАЛИ ВЕДЬМ»

Парни хорошо знали этих добрых людей, они смотрели на их бездыханные тела, освещаемые тусклым светом факелов, безмолвно вспоминая слова Ульриха. Родители девушек с горя старались защитить детей, но поплатились за это жизнью. Впервые ни кольчужная перчатка, ни длинные мечи, больше не пугали Олафа. Он чувствовал, как что-то внутри ломается, трещит, вот-вот рухнет последний рубеж и вырвется темное, ненавистное, жестокое… Но взглянув на ошеломленного Руна, гнев его утих.

– Эй ублюдок! Что смотришь? Твоя родня чтоль болтается? – с ухмылкой сказал человек, углядев парней.

Дети не сразу заметили двух стражников, что стояли у виселицы, скорее всего любуясь своим поступком.

– Может хотите присоединится? – добавил второй, и они разразились диким хохотом. – Для храброго племени всегда найдётся местечко. Ну же! Смелее!

Рун гораздо чувствительнее Олафа с трудом сдерживал слезы. Немногие в темные времена могли оказать поддержку, немногие находили добрые слова. У этих людей все чувства были в достатке. Две рыжеволосые дочки, отобранные инквизитором теперь, пожалуй, остались лишь в памяти, что никогда не угаснет – памяти ребенка.

– Пошли, – сказал Олаф, потянув Руна за рукав. – Им уже ничем не помочь.

Недалеко за площадью начиналась тропинка, тянувшаяся вдоль пологого склона вниз, к хижине старика Руги. Там внизу деревни она казалась забытой, если бы не белая дымка, тонко стремившаяся к небосводу. Слегка оправившись от потрясения, Рун постучал в дверь.

– Входите! Нет от вас покоя! – отозвался голос внутри.

Подростки отряхнули ноги от снега и зашли внутрь. Долгожданное тепло мгновенно сняло напряжение, и Рун даже нехотя зевнул. Внутри все неизменно – завал из разноцветных пузырьков, едкий запах трав. Старик всю жизнь жил один, и никогда не заботился о порядке. Некоторые полки покрыты вековым слоем пыли, а семена собранных трав не скрываясь разбирали мыши.

– Это Рун и Олаф, господин Руги.

– А, вы, ну что ж, заходите! Помнится, я обещал накормить вас рыбешкой, – ответил старик, показавшись из соседней комнаты.

Его морщинистое лицо, и легкий приветливый взгляд из-под густых седых бровей напоминал героя сказок о лесных духах добряках. Длинная рубаха и ряд мешочков на ремне, прибавляли старику загадочного вида.

– Я как раз варю похлебку! Снимайте свои лохмотья, вот так. Пойдем, Рун, поможешь мне с рыбой, а ты, Олаф, последи за огнем, да с дровами не части. Годы уже не те в лес ходить.

– Как скажете, господин! Уж это я умею, – отозвался Олаф, в который раз рассматривая бесчисленные разноцветные настойки.

Не прошло и часа, как за столом веяло ароматом похлебки. Такая еда частично возвращала к жизни ослабевшие тела, возможно, лишь она и давала надежду.

– Вы несомненно прошли через площадь. Видно по вашим лицам, – начал старик.

– Да, Руги, мы все видели… – ответил Олаф, отложив ложку.