– Я?! – вскрикнула женщина. – Я ничего не желаю видеть!.. – и тут же поправилась: – Я не хочу дожить… – и осеклась.

Мимика лица пленника выразила огорчение:

– Эх… Лена, Лена…

Он впервые назвал ее по имени.

Гостья в изумлении замерла, но тут же выкрикнула:

– Я уже Елена! Мой фонд… я!.. помогаю детям!

– Твой? Елена? И где же точка ужаса, надлома? С каких пор что-то на земле стало чьим-то? Зачтется лишь тайное добро – не слышала? Всего три слова могут покорить вершины, стать выше любых денег! Помнишь? Надпись? «Папа, не пей!» – в них «благо» и «творение» – совпали!

Дыхание остановилось. Память возвращала в детство. Давным-давно они с бабушкой возвращались с юга. В окне вагона проплывали бесконечные окраины Москвы и такие же бесконечные ленты гаражей, исписанных подростками. Но эти слова, которые произнес Слепой, бросались в глаза любому пассажиру – во всю стену, красной, режущей взгляд краской они кричали: «Папа! Не пей»! Крик тот, оставленный такой же девочкой как и она – Лена была уверена в этом, долетал до тысяч людей, которые проносились мимо. Тысяч глаз. Впитывая боль, делая во мгновение другими эти тысячи. Сколько человек вздохнуло, подумав о своем. Скольких заставил уйти в себя отчаянный крик! Скольких понурить голову, вспомнив дочь или сына.

– Бабушка, а почему она это написала? – спросила тогда Лена.

– С горя, милая, с горя… давай-ка собираться, скоро вокзал.

Внучка не знала, что такое горе. Оно представлялось ей какой-то вредной теткой, с большой сумкой и веником под мышкой. Детство спасалось от горя воображением, не зная – визит его не за горами. Встреча назначена каждому.

Жизнь потом дала много поводов вспомнить случай. А сейчас Елена была уверена – тогда, в детстве, провидение явило ей пример великой силы слова. Простого слова, освятившего место, где маленькая девочка встала на защиту своего отца и заслонила детской рукой от оскала зла тысячи чужих. Ей хотелось верить, что слова те и сейчас не были стерты, кричали, помогали и несли.

– Их писала девочка из прошлого, – Слепой читал мысли.

– Из какого?

– Ты хотела спросить: из чьего? Из твоего прошлого. Когда карета двигалась по улицам старой Москвы, такая же девочка сидела на финальном матче по регби и ждала… с грустными глазами. Тебе не знакомы глаза детей.

Лена вскинула брови, но тут же опустила.

– Они еще не могут понять, не могут распознать гибель, принимая ее за образы «взрослой» жизни, за норму. Но вот, однажды, кто-то рядом меняется… и пелена обмана исчезает – ваш сын, дочь видят уже «другие» глаза отца, матери, людей. Постигают обман. Душа ребенка и первый рубец. Несовместимые вещи слиты. Доброта искривлена. А тепло рук становится лишь памятью. Как бы те не обнимали. Душу не пленили еще новые «заповеди» – лишь коснулись. Но крик от боли – уже на весь мир. На той самой стенке.

Лена бессильно молчала.

– Душа ребенка не может так кричать, если мир правилен. Вторая, со стадиона, увидит еще тысячи детских теней на асфальте Хиросимы – города «победы» тех «заповедей». Именно тогда был сделан выбор: чтобы кому-то жить, надо кого-то убить. В категорию «кого-то» один «человек» вписал детей. Не счесть памятников ему. В Израиле названы школы, больницы, библиотеки. Его именем. Заметь, даже умирая, он мнил себя человеком. И зеркало не содрогалось, не плавилось, не рассыпалось вдребезги. Снесло. Что оно тогда?

– Господи, – прошептала Лена, – мертвые сраму не имут… оставьте его.

– Увы. О мертвых только правду! Иные мертвые так страдают и мучаются, что лучше бы им оставаться живыми.

– Зачем?

– Чтобы дожить до «Нечаянной радости».