к тому же это – сын, тем паче это – дочь,
а более всего – почти овечий запах.
Почувствуй эту желчь, где сын похож на мать,
где дочка дочерна дыханьем воздух стерла,
где маленький отец ночами, словно тать,
свой голос воровал из собственного горла.
Папашки вялый вдох, который – как вода.
И дети – как птенцы, и комнаты – как гнезда,
и более всего, конечно, немота
и рано всё менять, поскольку очень поздно.
И как мне рассказать про гелий водород,
про мать своих детей (чуть не сказал потомков)
про то, как бродит сын уже четвертый год,
и как топочет дочь среди моих обломков.
Они по миру прут, как радостная смерть,
как радостная смерть отца и материнства.
А я гляжу на них и продолжаю петь,
хотя давно готов икать и материться.
Пересечем же Стикс или худой Миасс
промежду арматур, известки, пятен меди,
покуда желтый дождь, который кровь заменит,
впадает кое-как, но непременно – в нас.
«Прожив без меня две жизни – ты научилась ждать…»
Прожив без меня две жизни – ты научилась ждать
пока тебя память сотрет до рифмы и, вымолвив – жаль,
Хронос посмотрит вслед и увидит в себе: как ты
примеряешь к морщине своей промежуток моей пустоты.
Только тогда ты отпустишь меня навсегда – и я,
как свободу свою, твои обрету края.
Протей
Не проверяй заметок,
не оставляй следов,
когда идешь по воде —
не взбаламуть песок.
Каждый прошедший сквозь нас —
что-то унес к берегам
своим: посчитай, что – кровь,
и точно сойдешь с ума.
Если смотреть в окно,
то можно увидеть смерть,
которая в нас живет и нас
оживляет. Терпеть
себя не учись – когда
научишься – полетишь
мимо серых камней.
Не подрезай камыш,
чтобы гнездо иметь.
Трескается каблук:
встреча – наверное есть
тягчайшая из разлук.
Когда возвратишься в дом —
припомни хоть треть имен,
твой дом населивших: с другими —
сделай вид, что знаком.
Речь твоя, что вода
и вымывает тебя,
и, как прозрачный Протей,
ты ее плоть обретя,
выльешься скоро прочь
и потечешь в детей
и потому – не думай,
как будешь выглядеть. Сшей
рубаху, спали утюг
и заберись на чердак,
и заключи с артритом
своим кратковременный пакт.
Так и глазей в свой зрачок
и в темноте его
свернись, как когда-то кровь,
бывшая до всего.
«Первоначально будет ночь и отпечатки на вина…»
Первоначально будет ночь и отпечатки на вина
Бутылке тонкой – дым и сын, и сны бессмысленные. Дна
Не рассмотреть, а рассказать… шумел камыш… из камыша
Торчала ветка, и гореть вода спешила, не спеша.
Утяжеляла веки тьма. Стояла легкая тоска.
И смерть была – недалеко, а жизнь – близка.
Валгалла
Этот валяющийся шерстяной птенец в бледном балтийском штиле
теряется, когда смотрит на восток. После рассказов, в таком готическом стиле
завершающихся, вовсе не хочется спать, но если
ты иногда возвращался сюда, то вернешься снова – потому что – что Чехов, что Пресли,
вдавленный в чужие кости рентгеном с иглой,
никогда бы не расстались с такою веселой игрой.
Так как сесть на пароход без билета – можно, и зарвавшейся обезьяне —
необязательно помнить о пейзаже и саже, заблудившихся в дюнах воды или в кальяне.
В такие мокрые зимы только сигареты и руки, спрятанные в карманы,
имеют какой-то размазанный смысл, которого ждешь, как голодный – плесенной манны.
Вот (междометия) так же, и мне, выхристу, хочется, чтобы меня забрали,
и точно – еврейские такие базары и словари достали.
Вот она – твоя Валхала, маленькая, как и Боги
ее населяющие и уязвимые, если грызут ногти и поджимают ноги
под себя, как будущее твое – посмотришь и увидишь,
как вода аплодирует тому, кто к ней всех ближе.
Так блестит иней на камне, и клевещет камбала жаброй на воздух
и ты смотришь, потому что не слышишь – остук
тени своей о финляндские камни. Необязательно помнить имя свое и прочее – по цепочке.