Сгущались сумерки. Дымящиеся алтари залили вином, и мы собирались на пиршество в честь победы. Мы захватили много тучного скота, овец и коз. Над сложенными из сосновых дров кострами на длинных вертелах пеклись целые туши, воздух наполнил запах жареного мяса. Но мужи смотрели не на еду – на пространство между кострами, где сложили добычу перед дележкой. Огонь освещал добро: кубки и чаши, кинжалы и шлемы, слитки меди и олова, котлы и треножники, щиты из прочной кожи. Возле них сидели женщины – они переговаривались, плакали, укрывали лицо руками; впрочем, иные бодро оглядывались, пытаясь угадать нового господина. Сгущался чистый зеленоватый сумрак, и Гелиос,[64] венчанный розовым пламенем и жгучим золотом, спускался к винноцветному морю. Явилась и вечерняя звезда, чистой девой трепетавшая в воздухе, плясавшем над кострами. Пурпурные отблески ложились на груду сокровищ, блестящие пояса и оружие, мерцали в глазах победителей.

Я спустился по склону. Спутники следовали за мной. Все мы вымылись и причесались, начистили оружие. Они не спрашивали меня о том, что я собираюсь делать теперь. Просто следовали за мной, и только их сбивающийся шаг говорил мне, когда они оборачивались, чтобы переглянуться.

Пилас уже был здесь: пировать ему не давала рана, однако он намеревался присутствовать при дележке добычи – как и каждый, в ком еще оставалось дыхание, – тем более что предстояло иметь дело с Ксанфом. Я приветствовал друга и поискал взглядом недруга. Как я и ожидал, он стоял возле добычи. Ксанф тоже заметил меня и отвечал пристальным взором.

– Приветствую тебя, Ксанф, – проговорил я. – В Элевсине ты сослужил мне хорошую службу: отыскал прекрасного колесничего.

Он отвечал:

– Человек тот сам пришел ко мне. Прежде я и не знал его.

Тут я понял, что Ризон не солгал.

– Что ж, – продолжал я, – все знают, как хорошо ты разбираешься в людях. Но теперь он мертв, и я не знаю, где взять другого такого же. Он умел буквально все, даже делать колесные чеки без бронзы.

Краем глаза я заметил, как тысячи лиц повернулись к нам. Голоса смолкли, стало слышно шипение сока, капавшего с поджарившегося мяса.

– Ну кто же слушает труса, вымаливающего себе жизнь? – возразил он.

– Но если ты не слушал его, Ксанф, откуда же ты знаешь его слова?

Он окинул сердитым взглядом парней позади меня и сказал:

– Молодежь любит поговорить.

Если бы он хоть чуть-чуть верил в собственное доброе имя, то не отказался бы так легко от чужеземца. Но Ксанф понимал, что утратил любовь своих воинов; теперь им нетрудно было поверить, что он виноват. Слова его рассердили моих юношей, и они громко закричали.

Я поднял руку, приказывая им успокоиться. Тогда Биас, старший среди них, шагнул вперед, призывая к себе тех, кто видел восковую чеку.

– И еще, – произнес он. – Скажите, кто сбросил камни на дорогу, чтобы царские кони испугались и сорвались с обрыва? Кто-то же знает это?

Все забормотали, словно бы услышав подтверждение знакомого слуха. Я заметил, что лицо Ксанфа просто побагровело – так бывает с рыжеволосыми. Обычно он сохранял спокойствие, но сейчас рванулся вперед.

– Разве вы не видите, элевсинцы, что представляет собой этот муж? Он знаком с повадками варваров, этот вороватый эллин. Он так хорошо знает Истм, что хочется спросить, не жил ли он здесь? Кто скажет нам, чем он занимался, прежде чем явиться в Элевсин? А теперь он решил, что способен повернуть вас против человека, приведшего вас к победе, именно теперь, когда пора приступить к разделу добычи.

Я был готов ринуться на него, но сдержал себя. Ксанф потерял голову, и это помогло мне сохранить мою. Приподняв брови, я заметил: