– А знаешь «Катюшу»? – спросила Дина, отворачиваясь от непримиримого своего оппонента. – Выучи, пожалуйста.

Алик серьезно сосредоточился. И, ударяя пальцем по струнам, стал подбирать мотив. Вначале сбивался, но с каждой попыткой мелодия становилась чище. За ним наблюдала Дина, и он, ощущая ее взгляд, очень старался.

– Молодец! Наверно, будешь музыкантом, – похвалила Ефросинья. – А еще что-нибудь…

Алик смущенно зарделся, его глаза осветились грустью. И он заиграл восточную мелодию, замысловатую и жалобную. И вдруг остановившись, исподлобья глянул на хозяйку:

– Это я сам сочинил. Называется «Мама».

– За душу берет. Скучаешь по ней?

Алик опустил свои миндалевидные темные глаза.

– И я по мамочке скучаю, – прошептала Дина.

Не успела она и рта закрыть, как Иван с обидчивой ревностью выпалил:

– Такое и я могу придумать. Тра-ла-ла. Тра-та-та… Тянет дед за хвост кота!

– Ты в музыке ни бельмеса! А еще рассуждаешь, – возмутилась Дина. – Невежа…

– Ты много понимаешь!

– Да, понимаю. И ноты знаю. И могу на пианино этюды исполнить. Что? Проглотил, Вахонин?

Громко брякнула щеколда двери, и в дом заскочила в разорванной кофточке и съехавшей на бок синей юбке Валентина Акименко. На подруге не было лица. Жесткие рыжеватые волосы разлохматились и сбились на сторону. В расширенных глазах, полных слез, застыл страх. Верхняя губа, разбитая посередине, раздулась. Ободранные до локтей руки дрожали.

– Еле живой осталась… – заполошно вымолвила подруга. – Два фрица в кухню затолкали… Ремни расстегивают… Каталкой вдарила крайнего, второму в рожу – простоквашей… Стали, лупить… А я вырвалась – и по терновнику. А фриц вдогон из автомата! Слыхала?!

– Так это по тебе?

– По… по мне… – всхлипнула Валентина. – Девчонки мои испужались, кричат… Я лежу, тоже реву… А немчуры на коляску валушка и сало погрузили и уехали… К тебе огородом Герасимовны прокралась. Чтоб не выдать…

– Вот звери, – гневно прошептала Ефросинья.

– Правда, я сама трошки маханула, – призналась Валентина. – Сорвали они груши. Нет бы мне промолчать. А я возьми да скажи: «Ешьте, гостечки дорогие! Чтоб вы, б…, подавились!» А немец понял, да меня матом… Видно, нашенский, из предателей…

За околицей, в меркнущем вечернем воздухе блеснули небывалые белые зарницы. Странно громыхнуло. И стало понятно, что неподалеку рвутся мины. Долетели пулеметные и автоматные очереди, заглушаемые, точно ударами тяжелого барабана, залпами пушки.

– «Наши»! – вскрикнула Ефросинья. – Начали бой…

– Помоги им Господь! – перекрестилась Валентина и потрогала пальцем губу. – Онемела.

Бой, разгоревшись, так же внезапно угас. Слышались только отдельные выстрелы. Ефросинья захлопотала:

– Пора ужинать. Я картошки наварила.

– Что ты! В рот не полезет. Буду ночевать с дочками у матери. Еще не была у ней сегодня, – отговорилась Валентина и поправила кофточку. – Проводишь?

На крыльце она остановились. По сумеречной улице и двору стлался зловонный дымок. С замиранием прислушивались к перестрелке у терского брода.

– Как твои нахлебники? Сильно балованные?

– Ладим.

– Слух пустили, что ты на калитке немцам хвалу написала. Чи правда? – обронила с потаенным осуждением подруга. – Потому, дескать, объезжают.

– Слово это – «Сыпной тиф». Помнишь, Наталья про жиличку рассказывала?

– И всего-то? Напиши и мне.

Ефросинья обнажила голову.

– А на такое доказательство согласна?

– Ну, ты, девка, отчебучила. Не знала… Эх, если б помогло на самом деле, – засомневалась гостья и торопливо сошла со ступеней. Прихрамывая, засеменила к перелазу. За околицей вновь загрохотало, завыло. Валентина пригнулась и заторопилась к проему в плетне. И Ефросинья ужаснулась, что этот день мог стать для подруги последним…