– Виноват, ваше благородие, – объяснял швейцар, приняв Савинкова за офицера, – в поддёвках не велено.

– Прекрати, братец, – уговаривал Савинков. – Это мои люди, управляющий и кучер. Замерзли мы.

– В поддёвках не велено, – сопротивлялся привратник. – Давайте доложу. Вы, ваше благородие, ужинайте, воля ваша. А им, – он показал варежкой на Куликовского и Каляева, – с кухни вынесут.

– Как ты смеешь, дурак?! – рявкнул Савинков, теряя самообладание. – С какой кухни? Они что, собаки? Ну-ка, зови распорядителя!

– Христа ради, уходите, – взмолился швейцар. – Не можно сюда в поддёвках!

Савинков порылся, вытащил деньги.

– По рукам?

– Ваше бла-го-ро-ди-е! – Тот взвыл, неотрывно глядя на монету. – оно, конечно! Но не могу! Со службы уволят! Дети, внуки малые!

Ландо, переминаясь с ноги на ногу в десятке метров от этой сцены, поморщился.

– Сил нет, Иван Платонович, слушать такое. Разъясните: пустили ли вас тогда в «Альпийскую розу»?

Каляев вздохнул.

– Савинков со скандалом выхлопотал столик в задней зале, подальше от гостей.

– А потом?

– Мы с Борей долго говорили. Он кокаин нюхал. А Куликовский молчал. Только в конце ужина обмолвился, что переоценил свои силы и не может дальше работать в терроре. Потом полночи по Москве бродил, как лунатик, переживал страшно. Видно, не судьба ему.

– Не судьба? – удивился Максим. – Ошибаетесь. Впрочем, вы просто не можете знать, что после вашей казни в Шлиссельбурге, Куликовского арестовали, посадили в полицейскую часть на Пречистенке. Он оттуда сбежал. А потом явился на прием к московскому градоначальнику, и расстрелял его в упор. Герой.

– Значит, его тоже казнили?

– Приговорили. Заменили бессрочной каторгой. Наверное, уже бредет в кандалах по этапу.

– Не странно ли? – бормотал Каляев. – В день второго покушения на великого князя за бомбой не явился. А Шувалова – самолично порешил. Значит, передержка вышла…

Каляев снял шапчонку, пригладил соломенные волосы на макушке, которые упрямо топорщились. Он выглядел жалко.

– Я сегодня, то есть, тьфу, тогда, главное Боре высказал. И вам скажу, Максим Павлович. Вы только не перебивайте, послушайте. Очень важное скажу! Вот, например, в Македонии террор самый массовый. Каждый революционер террорист. А у нас? Пять, шесть человек, и обчелся? Остальные в мирной работе. Но разве социалист-революционер может работать мирно? Ведь эсер без бомбы – это уже не эсер.

Германская Империя, предместье Мюнхена, 1910 год, октябрь

По немецким газетам, назревала Большая Война. Максим чувствовал это. Если не к войне – так зачем бы это «Пантере», германской субмарине, красоваться у берегов Марокко, опасаясь вторжения Франции? К чему бы итальянской эскадре обстреливать Триполи? Зачем России посылать экспедиционный корпус в Персию?

Не будет войны, и, слава Богу. А если грянет? Тут аппараты Ландо могли бы эффективно помочь пехоте и кавалерии с воздуха.

Уйдя от Жуковского, Максим пытался подработать, как мог. Он придумал новый замок противопехотной пушки, глубинную бомбу для поражения субмарин, прибор для дальнего обнаружения вражеских цеппелинов и много всякого другого.

За границей, он держал переписку с Коровиным, который отчасти разделил судьбу Ландо. И в городе Льеже приучал бельгийский браунинг к русским патронам. Но оружейник мало, чем мог утешить Максима: ему на чужбине не очень везло.

С другой стороны, возрастающая убойная сила изобретений иногда угнетала Максима. Он впадал в меланхолию. Он зажигал лампаду у иконы св. Георгия и молился, как мог.

Ну, вот так, например:

– Не сердись, святой, что я попросил у тебя огня. Необходимо придать оружию новую мощь, чтобы поразить врагов России. Аминь.