Вначале Есаул был окружен оживленными лицами, дорогими туалетами, ароматами тончайших духов и дорогих Табаков. Но постепенно стал чувствовать, что толпа вокруг него редеет. Люди, заметив его соседство, начинали отступать, теснились прочь, протискивались в сторону, ближе к Куприянову. Между ним и другими гостями проявлялись отталкивающие силы. Так, под воздействием тока, заряженные частицы перетекают от одного электрода к другому, обнажая и оголяя один, покрывая плотным слоем другой.

Он чувствовал на себе язвительные взгляды, ловил презрительные улыбки, слышал злорадные реплики.

– А он плохо выглядит, – заметил тощий, прокуренный господин в черной шляпе артиста Боярского. – Не сравнить с Куприяновым.

– По-моему, ему жмут ботинки, – хихикнул толстячок с лысиной Жванецкого.

– И воротничок, – хохотнул долговязый балагур с усами Михалкова.

– Как приговоренному к повешенью, – громко, чтобы слышал Есаул, произнесла надменная дама, артистка Театра сатиры.

– Да, попил он нашей кровушки. Как только не захлебнулся! – вторила ей увядшая кинодива.

– Вот погодите, выйдет из тюрьмы Ходорковский, он ему припомнит, – громким, на весь салон, шепотом прошипела дикторша телевидения.

– Ему бы лучше здесь не появляться! Глаза бесстыжие! – возмущенно воскликнул редактор интеллектуального журнала.

– «Последний нонешний денечек гуляю с вами я, друзья!..» – кривляясь, псевдонародным голосом пропел юморист, изображавший на сцене русских алкоголиков.

– «Есаул, есаул, ты оставил страну, и твой конь под седлом чужака…» – вторил ему эстрадный певец, энергичный и уродливый, как обезьянка.

Вокруг Есаула разверзалась пустота. Скоро рядом с ним оставалось лишь пять соратников. Причем Круцефикс отдалился на два шага, чтобы выглядеть неподвластной Есаулу персоной, и все время, малыми шажками, увеличивал расстояние.

Есаул мучился, испытывал отвращение, страдал от унижения, ненавидел.

Эти легкомысленные, вероломные особи во все века окружали властителей, восторженно роились вокруг престола фараона, трона царя, алтаря первосвященника. Мгновенно, едва кумир начинал слабеть, и возникало новое светило, они летели на его свет, окружали легковесной, мельтешащей массой, славословили, льстили, заискивали, тая в себе очередное предательство и вероломство. Это была та самая «светская чернь», которая на балах и раутах язвила Пушкина, мучила Лермонтова, распространяла гнусные сплетни, кидала подметные письма, клеветала, чернила, доводя до самоубийства. Эта была мошкара, легкокрылая, эфемерная, переносимая ветром, но эта мошкара была способна закусать и зажалить до смерти.

Здесь, на теплоходе, проявлялась феноменология власти, двигавшей людскими страстями, похотями, вожделениями, перемещавшая их от слабеющего полюса к тому, что наливался силой и крепостью. Точно так же возникала смертельная пустота вокруг последнего царя Николая, от которого отвернулись недавние придворные, камергеры, генералы, советники, оставив его одного на заклание, подсовывая «Акт отречения», равнодушно провожая на эшафот. Также предали Сталина его сподвижники и клевреты, бросив обессиленного вождя корчиться на полу своей подмосковной дачи, торопясь поскорей его схоронить, чтобы на могилу навалить ту самую «гору хлама и мусора», о которой провидчески говорил престарелый слабеющий вождь. Та же участь постигла жовиального Хрущева, любимца интеллигенции, обреченного после опалы на унизительное одиночество, тщетно взывавшего к прежним друзьям, – вмиг отпрыгнули бессчетные подхалимы, сонмы льстецов, торопящиеся кинуть в него ком грязи.