По палубе приближался Куприянов. Его фигура породистого аристократа мелькала в свете окон. Он чему-то туманно улыбался, мечтательно щурился, как пресыщенный кот, заглядывая через поручень на темные маслянистые струи. Увидел Добровольского, преобразился. Вытянул руки по швам, склонил почтительно голову. Сделал ногами «пингвина» и прошлепал мимо, через несколько шагов возвращая себе поступь властелина. Добровольский лишь двинул бровью, откликаясь на знак.
Есаул вдруг прозрел – теплоход наводнен членами тайной ложи. Перед ним в красном парике стоит магистр. И если быть наблюдательным, то по жестам, походке и мимике можно выявить членов ложи, участников тайного заговора, направленного против России.
– Патриарх Никон внимал кружку просвещенных людей, приехавших к нему из Европы. Они убедили его исправить православные книги, чтобы Россия стала частью мирового христианства. Не отторгала себя во имя особой «богоизбранности», согласно которой Христос якобы выбрал ее как место Второго Пришествия. Никон внимал «тайным братьям». Но потом мессианство одолело, и «братья» были, кто изгнан, кто умерщвлен. Патриарх стал бредить скорым Пришествием, построил под Москвой Новый Иерусалим, куда молитвами зазывал Христа. Все кончилось крахом. Запылали костры старообрядцев. Патриарх был развенчан. Россию поразил ужасный раскол. Ново-Иерусалимский монастырь в своей гордыни и фанаберии являет образ безумной архитектуры, предназначенной для безумного замысла. В окрестностях Истры есть безвестные могилы замученных «братьев», на которых в солнечные дни появляются пятнистые красно-зеленые саламандры…
Вдоль поручня палубы шествовал губернатор Русак, топорщил редкие собачьи усы, думал о чем-то легкомысленном и приятном. Увидел Добровольского, замер. Поднял правую руку ладонью вперед, словно клялся на библии. Скрестил большой и средний пальцы и мягко, на цыпочках, проследовал мимо, так и не успев изобразить Чарли Чаплина. Добровольский повторил крест, сплетя неловкие склеротические персты.
– Петр Первый разрывался между европейским клавесином и русской дыбой. Просвещенные «братья» учили его быть «человеком мира», звали в клуб европейских монархов, в «восьмерку» просвещенной Европы. Он внимал, учился европейским манерам, путешествовал по столицам мира, но, вернувшись в Россию, самобытно и богоносно рубил стрельцам головы, сам их кидал на плаху. После Полтавской победы славил пленных шведских генералов, среди которых было много «друзей просвещения», обнимал, называл их «братьями», наливал шампанское. Но потом велел заковать в кандалы и отправить в Сибирь. Он с обожанием относился к Лефорту, одному из «братьев», и вновь возвращался под влияние лукавого Алексашки Меньшикова, внушавшего царю мысль о «неповторимом русском величии». Царь то пытал староверов, требуя отречения от «русской идеи», то живьем закапывал «братьев» на невских болотах. По сей день на этих безвестных могилах в осенние ночи загораются огоньки болотного газа.
По палубе двигался Франц Малютка. Есаул смотрел на угольного магната, чьими деньгами питалась избирательная компания Куприянова. Ожидал, что его большие стопы сложатся углом, и он проковыляет мимо, как стреноженный медведь. Но Малютка не содеял ничего необычного со своими ногами и пальцами. Протопал, едва втиснувшись между стеной и Добровольским, в котором видел не посвященного магистра, а лишь влиятельного крючкотворца, управлявшего олигархами. Есаул испытал к нему внезапную теплоту, беспричинную благодарность, какую испытывают к утесу за то, что тот не падает на голову.