Выпустив из ладошек тёплое недопитое кофе и поставив его ближе к огню, я взяла берет и поводок, и мы побежали к Спасу на Крови, чтобы нарисовать для небес один шестилапый кружок. Рождественский дождь медленно превращался в снег, что очень тихо укладывался на Петербург, а я всё это время думала об одной песенке, стихотворении про колечко и слезу, напевая её под следы на свежем снегу, что мы оставляли с малышкой:

Как и всегда в позднюю осень и зиму, я делила следы на три, чтобы каждым нежным шагом знать, что с нами тоже гуляет Тео. В носу у меня, никуда не исчезая, звучал запах православного ладана, и именно он встретил нас, заполнил всю нашу квартирку, когда мы побежали назад, белыми сапожками наверх, по ступенькам. Тусклый свет больше не горел, его одна за одной заменяли церковные свечи в углах комнаты, освещающие новые цветочки в вазах, не связанные вместе: амарилиссы, белые розы, каллы, лилии. Воздух в комнате очень увлажнялся, высокие окна легко запотевали. Я взглянула на маму, нежнее нежного покинув этот мир: её платьице из первого чистого снега, первой любви, над котором она работала бесконечно долго, весь этот укромный год, – оно всё это время предназначалось для обряда, но я совсем не догадалась, только теперь увидев и поверив. Мама опоясала его закатно-розовым поясом, что и я, и Золотце отыскали на Ласковом пляже, когда впервые после неслучившегося поехали с папой к тому самому морю. Был ярко-солнечный октябрь, и мама, только лишь сегодня спустившая швейную машинку в спальню, работая на кроватке, наверняка рассказала Тео обо всём ещё осенью. Она надела его на голое тело, дышавшее на глазах, словно она только что вышла из горячей воды. Папа в этой сцене моими глазами был ослепительно красив: с тонким светлым ободком в волосах под цвет исполненной мечты мамы, в небесно-голубой рубашке. Она же расстёгивала её, пуговичка за пуговичкой, перед тем как взяться за руки под особенным шарфиком и по восковой свече – скоротечности жизни среди этих зим и вёсен. Перед священником в белом золоте и единым Богом, совсем не стесняясь, они оба стояли босичком, точно как когда была зачата я, а сейчас наблюдала за всем ритуалом в тишине, просто держа спавшего пока Теодора, в ногах которого засыпало Золотце. Это стало настоящим равновесием, это было чудо, и не отпуская, я перекрестилась вслед за отцом Владимиром. Тогда я услышала голос из-за спины – это была матушка, и она запевала молитву каждый раз, когда обряд этого просил. Перед тем как покрыть свою голову венцом, коснувшись его губами, папа оглянулся на нас, улыбаясь нежным счастьем, и на несколько секунд я выпустила ручку Теодора, чтобы поджечь свою розовую пионовую свечку от его. Капелька воска очень быстро замёрзла на моём тёплом запястье. Тогда я увидела, что мама тоже светится в улыбке.

В нужный момент алтарь, подступ к нему, загорелся гирляндами, ведь им стала стена прямо напротив кроватки, что вся цвела моими смешными картинками: рисунками закатов и рассветов, неиспользованных билетов на самолёты для нас впятером, сказок про нас, что приходили в глубоких снах. Это был самый особенный сюрприз, мама с папой сотворили его специально для меня. Мои цветные рисунки и мы на них жили светлым будущим, эта стена была словно ещё одна связывающая ниточка между нашей видимой реальностью и моими вещими грёзами. Напротив неё завершался ритуал. И она станет первой вещью, что увидят глаза Тео.

Я отпустила их, когда они повенчались, в их первую венчальную ночь, не раз заверив, что справлюсь в уходе за Тео совсем одна. По очереди верные мама и папа поцеловали нас в губы, я пожала ручку отцу из церкви и по просьбе проводила его до двери. Спускаясь тихо, он много хвалил меня за мою сильную веру, за любовь в бездонном сердце, а я, не споря, спросила у него: