Густо послюнив палец, выставил перед собой.

Ветер меняется, берет к северу. Значит, упадет ночью температура.

Сейчас около нуля, а ночью может ударить под двадцать. Не весело в такой мороз прятаться среди торосов, но придется. При прижимном северном ветре капитан Свиблов ни на одну лишнюю минуту не останется в бухте Песцовой. Побоится, что выдавит «Мирный» на береговые льды. И так вон высокая зеленая волна, шурша битым льдом, накатила на форштевень, с размаху хлопнула буксир по левой скуле. Он вздрогнул, тяжело завалился на корму. Собачек в клетке сбило с ног, они, рыча, покатились по клетке. Одновременно черный дым ударил из пузатой трубы «Мирного», а мутная вода жадно облапила его брюхо – такая мутная, будто буксир правда зацепил винтами дно.

А вода вольная. Солнце низкое, ничего не видно на острове.

Зато море как на ладони. И отчетливо торчал из воды черный топляк.

Это бревно такое. От долгого плаванья один конец набух, затонул, а второй почти прямо торчит над водой. Когда под Каниным Носом Вовка такой топляк принял за перископ фашистской подводной лодки, его жестоко обсмеяли. Но топляк и здесь ужасно напоминал перископ подводной лодки. Чтобы не думать о нем, Вовка решил: исследую весь остров! Есть, наверное, на острове всякие потаенные бухточки. Не может быть, чтобы за многие века сюда не занесло старинную бутылку с запиской от терпящих бедствие. Будет что рассказать Кольке Милевскому! Повеселев, Вовка схватился за металлический поручень, собираясь одним рывком подняться на палубу, но какая-то ужасная сила, не сравнимая даже с железной хваткой боцмана Хоботило, вдруг выдернула тяжелый трап из-под его ног.

«А-а-а!..» – успел выдохнуть Вовка.

И тотчас в уши, в лицо что-то жадно, огненно ахнуло.

Опалило огнем и дымом. На секунду увидел под собой грязный ледяной припай.

И сразу все погрузилось в мрачную непрошибаемую тишину какого-то совсем другого, какого-то совсем неизвестного Вовке мира.

Вовка чувствовал – ветер сменился.

Раньше ветер налетал порывами, теперь дул ровно, пронизывал насквозь.

Всей спиной, несмотря на малицу и два свитера, Вовка чувствовал ледяное неумолимое дыхание, а все равно не мог встать, никак не мог сообразить – почему он лежит на льду, а не на палубе «Мирного»? Левая рука, подвернутая при падении с трапа, онемела, шла мелкими неприятными мурашками, сильно саднило ушибленное плечо и обожженную щеку, но, наверное, и это не заставило бы Вовку подняться, если бы не влажный горячий язык.

– Белый!

Он хотел спросить: «Где наши мамки, Белый?», но голос прозвучал так хрипло и непохоже, что он сам испугался. И открыл глаза.

«Это небо… А вот Белый… Лапу поджал и хвост… Смотрит так, будто про мамку не я, а он должен спрашивать… И зачем-то толкает меня лбом… А-а-а, понятно, в карман лезет, там сухари… Хорошая у Белого память…» Сказать то же самое о своей памяти Вовка никак не мог.

Он боялся поднять голову.

Одно дело, если он лежит на краю Сквозной Ледниковой долины, другое дело, если он свалился на лед с борта «Мирного», и буксир, застопорив машины, стоит сейчас в трех метрах от него, и с высокого борта смотрят на Вовку мама, Леонтий Иванович, капитан Свиблов, хмурый боцман Хоботило…

«Почему я не могу поднять руку? Ох, это примерз рукав…»

Вовка с отвращением отодрал рукав от пористого белого льда.

Медленно поднялся и замер в негодовании. «Мирного» не было! Нигде не было! Одни льды! Ушел «Мирный»! До самого горизонта тянулись белые поясины льдов, разведенные ветром. В полыньях лениво покачивались околыши, море вздыхало, играл в глазах ледяной блеск. И теперь это была не тертюха, которую легко раздвигал сильным носом «Мирный», теперь это были вполне приличные льды, принесенные издали. Угораздь «Мирного» врубиться скулой в такое вот поле, тут не то что его, Вовку, тут боцмана Хоботило выбросит за борт!