Рамиро прикрыл за собой калитку и, насвистывая, двинулся по каменистой дороге.

Песок и ноздреватые камни приятно холодили босые ноги. Говорят, эти камни вулканического происхождения. Во всяком случае, Рамиро свято верил в это. Он даже стихи сочинил:

Заканчивались они так:

Стихи эти Рамиро положил на музыку, и песенку некоторое время распевали, до тех пор пока губернатор не запретил ее, опираясь на «законы военного времени».

После этого Рамиро сочинил песенку о губернаторе, которая едва не стоила ему свободы. Несколько недель ему приходилось скрываться в порту, прячась в пакгаузах, между тюков с товарами…

Он сочинил множество песен, которые распевались в разных уголках Оливии. Но перед каждой новой песней, которую еще предстояло сочинить, он чувствовал робость. Отец когда-то в юности, до женитьбы, много лет работавший подрывником на медных рудниках, рассказывал, что примерно такое же чувство он испытывал каждый раз, поднося спичку к бикфордову шнуру. Все правильно. Разве поэзия – это не огонь?

– И песня, и стих – это бомба и знамя, – вслух повторил Рамирес, отворяя калитку.

В стороне от дороги показался поселок фавел. Жалкие хижины сбились в кучу, как бы стараясь спрятаться друг за друга. Ящики из-под мыла, макарон и прочего товара служили стенами, гофрированное железо и текстолит – крышей.

Рамиресу довелось побродить по стране, он исходил ее из конца в конец и пришел к выводу, что нужда повсюду на одно лицо, неважно, на севере ли ты, где горные отроги припорошены снегом, или на юге, где знойный ветер пустыни опаляет лицо. И запах у нищеты повсюду одинаков: она пахнет пеленками, керосином, дешевыми сигаретами, черствым хлебом – она пахнет беспросветным отчаяньем.

Над некоторыми крышами уже вился дымок.

Подойдя поближе, Рамиро расслышал голоса – звукопроницаемость стенок хижин была такова, что все жители фавел обитали как бы в общей комнате, одной огромной семьей. Да так оно, в сущности, и было – бороться с нуждой можно только сообща. Когда кто-то долго хворал или, получив травму в порту, на табачной фабрике или на руднике, получал пинок от хозяина, – шапка шла по кругу. Каждый делился чем мог, подчас – последним.

И здесь, в фавелах, Рамиресу приходилось иногда прятаться от ищеек полиции.

Из-за горизонта показалось солнце. Первые его лучи брызнули расплавленным золотом. «Расплавленным золотом», – мысленно повторил Рамиро, усмехнувшись красивому поэтическому сравнению. Он-то в жизни не видел золота – ни в расплавленном, ни в обычном состоянии. Какое там золото!

До приезда в город он понятия не имел, что такое матрас. В семье Рамиро был седьмым ребенком. Родители – сельскохозяйственные рабочие – с утра до ночи гнули спину, чтобы как-то прокормить свое многочисленное семейство.

Выпив в праздник стаканчик-другой кашасы, отец любил с гордостью повторять:

– У меня собственный дом…

Предмет своей гордости родители Рамиро целиком, до последнего кирпича, соорудили собственными руками. До последнего кирпича… Да они и кирпичи-то формовали сами, потому что фабричные стоили слишком дорого.

Детишки помогали как могли: носили инструмент, подавали раствор глины, связывали в пучки камыш для крыши, подметали двор и таскали на свалку строительный мусор.

За строящимся домом отец вырыл круглую яму, и маленький Рамиро, гордый оказанным доверием, с утра до ночи месил босыми ножонками глину, в которую для крепости добавлялся овечий навоз.