Митька ощутил, что чуть-чуть вздрагивают пальцы Елены Степановны, и улыбнулся. «Ну вот и все, – подумал он, – готова. Сейчас можно и поцеловать…»

Подумать-то подумал, но осуществить свое намерение снова, в третий раз, не решился. Может быть, опять не успел, потому что Елена Степановна отдернула вдруг руку и сказала сердито:

– Послушайте… вы…

– Чего – я? Это ты послушай меня. Говорю – колет сердце. Или не будешь? Тогда я пойду.

Она закусила губу. Митька невольно сравнил ее губы с Иринкиными и подумал, что у Иринки красивее.

– Называйте меня на «вы», – тихо попросила Елена Степановна. Выдернула из кармана халата стетоскоп. Затем решительно и резко сказала: – Снимите рубашку.

Долго и тщательно она выслушивала Митьку, не глядя ему в глаза. Затем приказала:

– Повернитесь на живот… Дышите… Так, теперь не дышите…

Помяла пальцами кожу на лопатке, куда позавчера сделала укол, и встала:

– Одевайтесь.

Митьке ничего не оставалось, как подняться с койки.

«Вот как это, оказывается, кончилось, – думал он, одеваясь. – Теперь надо оправдываться. И сказать: „Извините, раньше убегал от вас, а теперь сам пришел…” Но все это теперь Митьке казалось тем более неумным, неуместным, слащавым. И она, конечно, не поверит, не откликнется на это. Но ведь есть, наверное, такие слова, которым бы она поверила, на которые откликнулась. Откликнулась бы, это Митька знает, чувствует… Вон пальцы-то подрагивали. И сейчас еще взглянуть боится…

Елена Степановна действительно стояла, отвернувшись, у окна, смотрела на улицу. Митька надел валенки, натянул пиджак, взялся за тужурку. Уйти так было неудобно, просто невозможно, а она молчала.

Митька потоптался у порога и спросил:

– Как он… Смирнов? Ничего доехал?

Она не ответила. Митька подождал-подождал и усмехнулся:

– Тогда прогоняйте, что ли.

– Уходите, – тихо сказала она.

И вдруг Митька, снова став самим собой, прямо, без всякого смущения, сказал:

– Слушай, Лена-Елена… Я ведь, надо понимать, не зря притопал сюда. Прокатимся на лыжах, а? Время еще раннее, больных нет. А вечером в кино сходим. Там, возле клуба, я афишку видел…

Она резко обернулась. Щеки ее, казалось, распухли, вздулись от внутреннего огня. («Эге-ге-ге! – чуть даже не присвистнул в эту секунду Митька. – Да ты, Лена-Елена, еще невиннее, чем я предполагал!»)

– Послушайте! – воскликнула она. И вдруг (этого Митька никак уж не ожидал) всхлипнула раз, другой и, опустив голову, зажав руками щеки, спросила у кого-то сквозь слезы: – Ой… Что же это происходит со мной?

И, согнувшись, как от боли, убежала в свой кабинет, захлопнула дверь.

Митька постоял-постоял, шагнул к этой двери. Он хотел уже приоткрыть ее, но услышал за дверью частое дыхание и понял, что девушка прижимает ее спиной.

«Отгородилась…» – усмехнулся он и, неслышно ступая, вышел из медпункта.

Со станции Митька вернулся в хорошем расположении духа. Лыжи он снял возле калитки, занес в сенцы, с грохотом бросил их в угол. Кое-как обмел заснеженные валенки, вошел в кухню.

– Здравствуй, мама! Чего пожрать бы…

Степанида возилась с квашней. Руки ее были чуть не по локоть в муке.

– Господи, где же ты пропадал чуть не до обеда? – проговорила она, вытирая их.

– Так… На свидание ездил. К одной образованной женщине.

Степанида вскинула брови. Спросила осторожно:

– Что это за женщина такая?

– Есть, есть одна тут, – небрежно сказал Митька, заглядывая в стоящую на шестке кастрюлю.

– Да погоди ты. Сейчас накормлю. Сейчас – Степанида откинула заслонку, взяла ухват. – Остыло уж, поди. На завтрак я лапшу варила.

Митька прошел к умывальнику, сполоснул руки.

– А тут председатель, сказывал отец, растереть тебя собирается…