Среди разбросанных по ступеням гнёзд попадались и совсем маленькие – овдовевших или пока не нашедших пару майтэ, – и огромные, где ютились крупные семьи. Тааль на лету отвечала на приветствия знакомых – коротко, потому что торопилась; при виде младенцев, похожих на писклявые пуховые комочки, и матерей, сонно устроившихся на яичных кладках, она не могла удержаться от улыбки. Кокетка Дориаль старательно вычищала золотистые перья (она ненадолго прервалась, когда мимо пролетал Руоль, и бросила неприязненный взгляд на Гаудрун); Вигелин, дядя Тааль, готовился к вылету за червями и орешками для многочисленных детей; седой Фауран, перья которого почти вылезли, а клюв сточился от дряхлости, просто отогревался в солнечных лучах, зажмурив глаза. Кто-то упражнялся в пении, и Тааль сразу расслышала фальшь за искусной техникой: песня требует полной отдачи, до боли пылающего сердца, и в ней невозможно солгать. Тааль знала очень мало истинных певцов: во всём гнездовье их нашлось бы не больше десятка.

Ведающий был на месте – в своём просторном, крепко сделанном гнезде на плоской площадке выше окрестных древесных крон. Старый, почти как Фауран, Ведающий сохранил сильные крылья и роскошное, густое оперение, в котором чёрные и молочно-белые перья складывались в причудливый узор. Он, видимо, только что покончил с простым завтраком из кореньев и теперь задумчиво созерцал камешки, разложенные по дну гнезда. Он даже не повернулся, когда подлетала Тааль, хотя обладал самым острым слухом из всех, кого она знала.

– Доброго дня, мудрейший, – тихо сказала она, захватив когтями край гнезда. Она никогда не боялась Ведающего – в нём вообще не было ничего грозного или пугающего, – но слишком благоговела и всегда сжималась от робости, приближаясь к нему.

Ведающий кивнул ей – ласково и просто, без всякой снисходительности, которой часто грешат мужчины и старшие.

– Доброго дня, дитя. Он и правда добр – давненько я не видел такого чудного неба.

Он послал влюблённый взгляд небосводу, раскрывавшемуся над ними, и Тааль ощутила, как все тревоги и сомнения покидают её. Иногда ей казалось, что главное знание Ведающего – о том, как вернуть покой в душу другого, не прилагая никаких особых усилий.

– Я только что вернулась с утреннего полёта, – несмело начала Тааль, спрыгнув в гнездо. – И видела кое-что… Необычное. Уже не впервые. Вы, скорее всего, уже знаете это, но я не могла не сказать… – она замялась и мысленно обругала себя трусихой. Склонив голову на бок, Ведающий терпеливо ждал, пока она подберёт слова. – Лес умирает. Уже в нескольких местах происходит что-то дурное… Я не знаю, как это выразить, но чую, что это не обычная хворь. Не из тех, о которых Вы нам рассказывали. Зараза в земле и воздухе, она не щадит ничего живого.

– А тебя? – вдруг спросил Ведающий. Тааль изумлённо заглянула ему в глаза – добрые и такие уставшие, под нависшими морщинистыми веками.

– Меня?..

– Да. Ты ведь живая. Тебя зараза щадит, как ты думаешь?

– Я… Не знаю. Моё тело и разум здоровы, – Тааль осеклась, прислушиваясь к себе. Сомнение кольнуло её: к чему клонит Ведающий? Может быть, с лесом на самом деле всё в порядке, а причина её страхов – в ней самой? Может быть, она утратила то, что майтэ ценят превыше всего, – гармонию?.. – Но мне было очень плохо возле таких мест. Меня будто жгли изнутри – и было так… Тоскливо.

Лишь сейчас она ярко вспомнила свои ощущения – и поёжилась. Отчаяние… Да, наверное, это зовут отчаянием. Беспричинное – и потому ещё более жуткое. С бесплодными мыслями о том, что она одна, совершенно и навсегда одна в мире.