«…Рыцарь, почему во взоре грусть-тоска?» – «Завтра кончается мой отпуск. При строгом казарменном распорядке не знаю, когда мы теперь увидимся». Жозефина рассмеялась мне в лицо: «Жеромчик, существуют распорядки и существуют полезные знакомства». Откровенно говоря, я удивился легкомыслию своей возлюбленной. Ее не страшит разлука со мной? Я ей надоел? Но еще более я удивился, когда полковник Лалонд сказал мне в пятницу:

– Готар, в субботу вечером и воскресенье у вас увольнительные. Кого из офицеров назначим дежурным по эскадрону?

…Иногда в память о дуэли на площади Святой Екатерины она называла меня Рыцарем. Чаще всего уменьшительными именами: Жеромчик, Драгунчик, Солдатик. И сколько было в этом нежности… Я чувствовал, что я для нее игрушка. Пусть. Ценность игрушки в самой себе. А что я мог дать Жозефине, кроме самого себя?

Во время нашего «медового месяца» у нее были две или три долгие отлучки. Она возвращалась поздно, какая-то притихшая, усталая, и уходила спать к детям. Объясняла: «Обязательные визиты к родственникам Александра. Снова вспоминали его казнь на Гревской площади, улюлюкающую толпу… Эта рана еще не зажила. Он отец моих детей. Ты должен меня понять…» Я понимал, всячески сочувствовал и запирался в ее спальне, подальше от соблазна.

И вот в субботу вечером, как обычно, Жан-Жак ждет меня у казармы, мы приезжаем в Пасси, а Жозефины нет. Метрдотель почтительно докладывает:

– Мадам срочно вызвали к Богарне. Прислали карету.

М-да. Я понимаю, всячески сочувствую и уважаю ее отношение к родственникам. Однако… Меня тоже можно понять. Я из казармы. Пять ночей бегал по потолку… Почему именно в субботу вечером? Нельзя было выбрать другой день?

Мадам появляется за полночь, возбужденная, злая, с ходу выпивает бокал вина, говорит, чтоб сегодня я на нее не рассчитывал, и в ответ на мой обиженный взгляд закатывает истерику:

– Ты не представляешь себе, как мне трудно, как трудно женщине без мужа вести дом, заботиться о детях, об их будущем. Надоело от родственников зависеть, да, они оплачивают мои счета, включая наем кареты с Жан-Жаком, не хочу… Подруга предлагает снять квартиру в Париже, присмотрела на улице Шантерейн. Возьму детей, сбегу туда. Если бы я была одна! Не могу, не имею права… Сложности с наследством… Должна думать о детях, поддерживать связи… Если бы ты знал, как это унизительно и противно – им, семейству Богарне, кажется, что я ничего не сделала для спасения Александра (слезы)… Я готова была на все, понимаешь на все… Ух, как я их ненавижу… Особенно Сен-Жюста!

Я позволяю себе прервать это извержение вулкана. Дескать, про родственников все ясно – рикошетом мне досталось за неспособность финансово содержать ее дом. Не спорь. Я понял и намотал на ус. Но любопытно знать, при чем тут Сен-Жюст?

Мне рассказывают историю. Когда Александра Богарне арестовали и посадили в Консьержери, Жозефина начала обивать все пороги. Бесполезно. Лучшие друзья отвернулись. Обвинение в контрреволюционном заговоре. Снять же это обвинение могли только три человека: Робеспьер, Кутон и Сен-Жюст. Робеспьер – фанатик. Кутон – злобный паралитик. Оставался Сен-Жюст, о нем говорили, что справедлив. Писала ему письма, умоляла принять ее лично. Назначил встречу. Приехала вечером в его канцелярию, в Бюро общего надзора полиции, готовая на все, понимаешь? Можешь себе представить, как женщина одевается перед таким свиданием, как обдумывает малейшую деталь туалета? А в приемной штук двадцать разодетых, расфуфыренных молодых дам! Кстати, среди них – четыре мои светские приятельницы… Каждая рассчитывала на свой шарм, каждая была готова… И поняв все про других, тем не менее молча сидела и ждала, ибо каждая втайне надеялась, что именно ее он предпочтет. Потом вышел какой-то задерганный, затюканный чиновник, сказал, что Сен-Жюст уезжает на заседание Комитета, Сен-Жюст сожалеет, что он не смог вас принять, но просит передать: он уверен, что Революционный трибунал решит ваши дела беспристрастно, порок будет наказан, добро восторжествует. То есть он над нами, дурами, поиздевался, показал нам – вас много таких, готовых задрать юбки, а он, мол, выше этого! Так что, дорогой, я предложила себя, как публичная девка, да мною не воспользовались. До сих пор не знаю, кем он был, Сен-Жюст, идеалистом или изощренным палачом? Извини, милый, у меня раскалывается голова. Спокойной ночи…