Фотографий папиной мамы почти что нет. "Не до того было. – Объяснял отец. – Жизнь была тяжёлая". Отец не знал своего отца, он бросил их и уехал куда-то на север, то ли на заработки, то ли подальше от семьи. Мать тянула отца одна, брала подработки. Она была машинисткой, а ещё шила на дому. Так и выживали. Умерла бабушка рано: рак. Мы друг друга не застали.

Теперь все мои родственники живут там, в старом альбоме, да ещё в моих воспоминаниях: обе бабушки, и дедушка, и мама с папой. По кусочкам, вырванным из жизни, можно составить паззл. Но иногда деталей не хватает, приходится додумывать, ломать голову. Например, где это папа: загорелый, глаза блестят? Где-то на отдыхе, судя по одежде? Позади мама, в кадр не смотрит. Видно, не догадывается, что их фотографируют. Подписи нет и спросить не у кого. Почему все это становится важным именно тогда, когда свидетелей уже не осталось? Почему бы не спросить раньше? Не выяснить все детали, собрав паззл в единое полотно? Вопросы, вопросы.

Все начинают расходиться. Каждый считает своим долгом, подойти, обнять, сказать слова сочувствия, выразить соболезнования. Кто все эти люди? Зачем они здесь? Знали ли они близко моего отца? Знал ли его вообще кто-нибудь? Хочется, чтобы это поскорее закончилось, чтобы все ушли, оставили меня в покое, наедине с самим собой. Хочется орать и биться головой об стены, но я вежливо жму руку, губы автоматически произносят слова благодарности.

– Хочешь, я останусь? – Спрашивает Павел Филиппович. Я мотаю головой. – Ты уверен, что справишься?

– Вполне. – Хотя сам не знаю, уверен ли я. Можно ли быть уверенным хоть в чем-то?

Наконец зал пустеет, снуют официанты, убирают остатки еды и посуду. Делают они это как можно незаметней, скользят, словно тени.

– Алексей Давидович, поедем домой? – На плечо ложится рука Андрея, я вздрагиваю от неожиданности.

– Да, Андрей, конечно. – Поднимаюсь, иду за ним следом.

Вот все и закончилось, вот я и остался один. Дом слишком большой для меня одного, он был слишком большой даже для нас двоих. Отец строил его, надеясь, что он наполнится детскими голосами и топотом ножек. Не случилось, не сбылось. В нем было тихо и сумрачно, как в склепе, задвинутые шторы едва пропускали солнечный свет, все старались ступать как можно тише, ходили почти на цыпочках.

Если я играл слишком громко, кто-то меня обязательно одергивал. Очередная сиделка или прислуга. Сколько их было? Всех и не упомнишь. Сменялись, как в калейдоскопе лица, имена, судьбы. Я перестал их запоминать: какая разница, если все равно вскоре придет кто-то другой?

– Тише, Алёша, у мамы болит голова.

Я и сам стал приведением в этом доме скорби, научился играть бесшумно, ходить неслышно, чтобы не тревожить маму.

Отец спасался работой, ушел, так сказать, с головой. Я редко его видел, маму и того реже: тень в театре теней. Меня воспитывали бесконечные няньки. Как же я хотел в школу! Считал месяцы, дни. Но в школе меня не приняли: я был изгоем. Слишком маленький, в нелепых очках. Я рос, как Маугли, вдали от сверстников, вот и не выучился с ними общаться.

– Пап, я не хочу в школу. – Ныл я, цепляясь за его рукав.

– Что за новости? – Удивлялся отец. – Запомни, сын, у всех нас есть обязанности, твоя – ходить в школу и хорошо учиться. Не всегда можно делать то, что хочешь, иногда приходится делать то, что надо.

– Да, папа. – Я не смел возразить. Раз папа сказал надо, значит надо.

На похоронах мамы я рыдал навзрыд, не потому, что настолько остро ощущал потерю (я уже практически не помнил её здоровой), а потому, что меня все жалели. Я был в центре внимания. Это был мой звездный час! Меня наконец-то заметили, пусть по такому печальному поводу.