Тут и родилось название повести – «Схимник».

Лето 1886 года

Верхушка лета, как она есть, наступили тёплые дни1.

Полуденная жара по отлогому склону Атаманской горы опускалась к мужскому монастырю, попутно захватив несколько сёл, находившихся вблизи обители, а также видневшийся чуть вдали красивый уездный городок.

Мужик лет тридцати шёл не спеша по пыльной дороге, частенько постукивая посохом. Путь его стелился среди небольших деревень, полей с колосившейся рожью возле леса. Под осторожными шагами кожаных сапог пыль клубилась облачками и хрустела, словно сахарный песок.

Эх-хе-хе, с каждой поступью сотрясалась его шелковистая борода, лицо было наполнено одухотворённой решимостью, а незрячие глаза безотчётно устремлялись в небо. Шёл и шёл, иногда прищёлкивал языком: щёлк-щёлк, тогда звук глухой или раскатистый бежал впереди него, отражаясь, возвращался, давал ему понимание об окружающем пространстве. Это он перенял у летучих мышей, живущих в темноте. Глубокие раздумья не оставляли его.

Перед глазами время от времени появлялись белёсые искры, к которым он давно уж привык; разбегающиеся всполохи переходили в бесцветную пустоту, зато слух и внимание обострились и срабатывали с таким усилием, что удавалось ощущать и слышать одновременно, многозначаще.

Порою лицо обдавала приятная волна тёплого ветра, навевая воспоминания. Он мысленно навсегда прощался с мирской жизнью, с родителями, с односельчанами, а вот сестру Татьяну так разом из сердца вырвать будет ох не просто. Но желание жить иноческой жизнью, беззаветно предаваясь подвигу, молитве, несмотря на сильную привязанность к семье, не давало покоя его измученной душе. В конце концов сестра, сама того не ведая, и привила ему любовь к Богу. В голове, как в граммофоне, звучал её тёплый голос, читающий вечерами Священное Писание, а тело неосознанно вспоминало ощущение от прикосновения её рук, которые гладили спину и приносили покой.

Она обучалась грамоте в школе для крестьянских девочек при сельской церкви, в соседнем селе. Ей частенько приходилось добираться туда пешком. Отец берёг лошадь для работы в поле и отказывался подвозить её в школу на телеге. Татьяна усердно училась чтению, письму, первым действиям арифметики, сельскому домоводству и основам Закона Божия. Вот заодно и учила грамоте незрячего брата Матвея, что самой было интересно, как это получалось. Его пальцем водила по столу, по полу, очерчивая буквы, фигуры геометрические, например, треугольник, квадрат. Иногда рисовала букву на его ладони, и она впечатывалась в него, тогда он будто сам становился этой буквой. С рождения молчаливый Матвей редко бывал резвым и весёлым, но и угрюмости в нём не наблюдалось, при этом обладал хорошей памятью и сообразительностью.

Таня, общаясь с ним, старалась всё ему описывать: «Яйцо круглое, скорлупа хрупкая, в центре яйца желток, а вокруг белок…»

Особенно сестра радовалась, когда в деревне появлялся офеня, бродячий торговец, она выпрашивала у отца три копейки на лубочные картинки. Неохотно, но отец позволял единственной дочери купить картинку календаря с главными религиозными праздниками или текстом молитв. Ей нравилось ими украшать стены избы. Хотя офеня не часто появлялся в деревне, но как-то Татьяна умудрилась купить при его очередном появлении лубочную картинку святого изображения с Ильёй Муромцем преднамеренно для брата. Он помнил, как водил пальцами по грубоватым штрихам рисунка, по нанесённым ножом углублениям и по-своему, не зная шрифта Брайля, осязал картину. Навряд ли это имя ему было ведомо, но сестра сказывала, что некий француз изобрёл азбуку для незрячих и что с помощью неё даже начали печатать журналы для слепых в России. Матвею было отрадно осознавать, что сестра чувствовала его душу как никто другой и искусно скрашивала его нелюдимость, особенно когда рассказывала былину про героя Илью Муромца, богатыря силы и духа. О ратных подвигах воина и монаха Илии, чудотворца Муромского из Владимирской губернии, который из-за немощи ног не мог ходить много лет и, живя в смирении и молитвах к Богу, чудесно исцелился. Свою богатырскую силу Илия пронёс через всю жизнь как драгоценный дар, принадлежавший не лично ему, а всему русскому народу, и в конце упокоился в монашеском чине в Киево-Печерской лавре. От этой лубочной картинки и под влиянием той былины, того чудотворца Муромского Матвей внутренне уже был готов отрешиться окончательно от мирской жизни и начал помышлять об иночестве.